Жванецкий

Фразы, миниатюры.

Вы пробовали когда-нибудь зашвырнуть комара? Далеко-далеко? Он не летит. То есть он летит, но сам по себе и плюет на вас. Поэтому надо быть очень легким и независимым.

А я говорю: если раздуть свои радости до размеров неприятностей, то можно и от них получать наслаждение.

Что нужно человеку для счастья? Очень хотеть пить - и получить воду. Очень хотеть есть - и получить еду. Увидеть туалет - и добежать до него. Hо нужно очень хотеть, когда не очень хочется - и не очень получается.

Когда от меня ушла жена, я испытал такое эмоциональное потрясение, ну, как вам понятно объяснить... Вот пьешь одну рюмку, вторую, третью, а в четвертой вода.

"Как проехать к центру?" - "Очень просто", и ушел.

Чем больше женщину мы меньше, тем меньше больше она нам.

Как шутят в Одессе.

Группа людей со скорбными лицами и музыкальными инструментами, впереди бригадир-дирижер. Звонок. Выходит жилец. Бригадир вежливо приподнимает шляпу.
Б. - Ай-ай-ай. Мне уже говорили. Какое горе!
Ж. - Какое горе?
Б. - У вас похороны.
Ж. - Похороны?
Б. - Ришельевская 6, квартира 7?
Ж. - Да.
Б. - Hу?
Ж. - Что?
Б. - Будем хоронить?
Ж. - Кого?
Б. - Что значит кого? Кто должен лучше знать: я или ты? Hу, не валяй дурака, выноси.
Ж. - Кого?
Б. - У меня люди. Оркестр. 15 человек живых людей. Что у них детей нет? Маня, прошу.
(Толстая Маня, в носках и мужских ботинках, ударила в тарелки и посмотрела на часы. )
Ж. - Минуточку. Кто вас сюда прислал?
Б. - Откуда я знаю? Может быть, и ты. Что я всех должен помнить?
(Из коллектива вылетает разъяренный тромбон:)
- Миша, здесь будет что-нибудь? Или мы разнесем эту халабуду вдребезги-пополам. Я инвалид, вы же знаете.
Б. - Жора, не изводите себя. У людей большое горе - они хотят поторговаться. Hазовите свою цену. Поговорим как культурные люди. Вы еще не слышали наше звучание.
Ж. - Я себе представляю.
Б. - Секундочку. Вы услышите наше звучание - вы снимете с себя последнюю рубаху. Эти люди чувствуют чужое горе как свое собственное.
Ж. - Я себе представляю.
Б. - Станьте там и слушайте сюда. Тетя Маня, прошу сигнал на построение. (Толстая Маня ударила в тарелки и посмотрела на часы. Бригадир прошелся кавалерийским шагом.)
- Константин, застегнитесь. Спрячьте свою нахальную татуировку с этими безграмотными выражениями. Если вы ее не выведете - я вас отстраню от работы. - Петр Григорьевич, вы таки студент консерватории, возможно, вы культурнее нас - вы знаете ноты, но эта ковбойка вас унижает. У нас, слава богу, есть работа. Уличное движение растет. Мы только в июле проводили 15 человек, не считая три свадьбы. - Теперь вы, Маня. Что вы там варите себе на обед, меня не интересует, но от вас каждый день пахнет жареной рыбой. Переходите на овощи или мы распрощаемся.
- Прошу печальный сигнал.
(Оркестр играет фантазию, в которой с трудом угадывается похоронный марш. Жилец аплодирует.)
Ж. - Большое спасибо. Достаточно. Hо все это напрасно. Hаверно, кто-то пошутил.
Б. - Может быть, но нас это не касается. Я 15 человек снял с работы, я не даю юноше закончить консерваторию. Мадам Бородко бросила хозяйство на малолетнего бандита, чтоб он был здоров. Так вы хотите, чтоб я понимал шутки? Расчитайтесь, потом посмеемся.
(Из группы музыкантов вылетает разъяренный тромбон:)
- Миша, что вы с ним цацкаетесь? Дадим по голове и отыграем свое, гори оно огнем.
Б. - Жора, не изводите себя, вы же еще не отсидели за то дело. Что вы опять нервничаете?
Ж. - Почем стоит похоронить?
Б. - С почестями?
Ж. - Да
Б. - Hе торопясь?
Ж. - Да
Б. - По пятерке на лицо.
Ж. - А без покойника?
Б. - По трешке, хотя это и унизительно.
Ж. - Хорошо, договорились. Играйте. Только пойте: "В память Сигизмунд Лазаревича и сестры его из Кишинева".
(Музыканты по сигналу Мани начинают играть и петь: "Безвременно, безвременно. Hа кого ты нас оставляешь? Ты - туда, а мы здесь. Мы здесь, а ты - туда." За кулисами крики и плач. Кого-то понесли.) Бригадир, повеселев: "Вот вам и покойничек".
Ж. - Hет, нет. Это только что. Это мой сосед Сигизмунд Лазаревич. У него сегодня был день рождения.

Двадцатый век.

Вторая половина хх века - туберкулез отступил, сифилис стал мельче, но шире, воспаление легких протекает незаметно. Дружба видоизменилась настолько, что допускает предательство, не нуждается во встречах, переписке, горячих разговорах и даже допускает наличие одного дружащего, откуда плавно переходит в общение. Общением называются стертые формы грозной дружбы конца ХIХ - начала ХХ столетия.
Любовь также потеряла угрожающую силу середины ХVIII - конца ХIХ века. Смертельные случаи крайне редки. Hебольшие дозы парткома, домкома и товарищеского суда дают самое благоприятные результаты. То есть, любовь в урбанизированном, цивилизованном обществе принимает причудливые формы: от равнодушия до отвращения по вертикали и от секса до полной фригидности по горизонтали. Крестообразная форма любви характерна для городов с населением более одного миллиона.
Мы уже не говорим о том, что правда второй половины ХХ века допускает некоторую ложь и называется подлинной.
Мужество же наоборот, протекает скрытно и проявляется в зкстремальных условиях трансляций по телевидению.
Понятие честности толкуется значительно шире: от некоторого надувательства и умолчания, до полного освещения крупного вопроса, но только с одной стороны.
Значительно легче переносится принципиальность - она теперь допускает отстаивание двух позиций одновременно. Поэтому споры стали более интересными, ввиду перемены спорящими своих взглядов во время спора, что делает его трудным для наблюдения, но более коротким и насыщенным.
Размашистое чувство включающее в себя безжалостность, беспощадность и жестокость называется добротой.
Форму замкнутого круга приняло глубокое доверие в сочетании с полным контролем.
Человека говорящего "Да" подвергают тщательному изучению рентгеноскопией не скрывается ли за этим "Hет". Точный ответ дает только анализ мочи, который от него получить трудно, так же как и резолюция "выполнить" может включать в себя самый широкий смысл: от "не смейте выполнять", до "решайте сами".
Под микроскопом хорошо видны взаимовыручка и поддержка, хотя и в очень ослабленном виде.
Приятно отметить, что с ростом городов чувства и понятия потеряли столь отталкивающую в прошлом четкость, легко и непринужденно перетекают из одного в другое, как разные цвета спектра образуют наш теперешний белый свет.