на клетке слона написано "буйвол" — не надо верить глазам своим. Для большинства современных людей надпись "буйвол" убедительнее, чем то, что в клетке — слон.

Но я вообще о другом. Если не помнят Козьму Пруткова, что уж рассчитывать на то, чтобы вспомнили других представителей плодовитого творческого семейства Прутковых. А ведь дед Козьмы, Федот Кузьмич Прутков (1720–1790 гг) был автором такой работы, как "Гисторические материалы Федота Кузьмича Пруткова". Сын Федота и отец самого Козьмы, Пётр Федотович Прутков, написал оперетту "Черепослов, сиречь Френолог", в которой знаменитый профессор-френолог отказывает жениху дочери, поскольку по его черепу определил: тот не способен любить девушку! Каков сюжет? Не то, что нынешние, ну-тка!

Отметился в литературе и сын талантливого Козьмы Пруткова, Фаддей Козьмич Прутков. Будучи военным, он посвятил свои поэтические произведения армейской службе. Часто он воспевал в стихах достоинства своих ярких сослуживцев, Глазенапа и Бутенопа, невзирая на их немецкое происхождение, более того, ставя их образцом:

"Продолжай атаку смело,

Хоть тебе и пуля в лоб —

Посмотри, как лезут в дело

Глазенап и Бутеноп!

Если двигаются тихо,

Не жалей солдатских жоп —

Посмотри, как порют лихо

Глазенап и Бутеноп!

А отбой когда затрубят,

Не минуй румяных баб —

Посмотри, как их голубят

Бутеноп и Глазенап"

Каково, а? Кстати, вышеупомянутый дед Козьмы, Федот Кузьмич, в своих гисторических материалах тоже приводит историю о двух военных немецкого происхождения, а именно генералах по имени Гоноринг и Страдман. Как и свойственно немцам, они отличались умом и сообразительностью, и вот пример, который это подтверждает.

Однажды генерал Гоноринг и генерал Страдман, во время нахождения армии в загородном лагере, отлучились на прогулку. По возвращении их могло ждать наказание, но сметливые генералы догадались, что надо просто назваться при въезде в лагерь другими именами!

Так и сделали: при проезде КПП генерал Страдман назвался генералом Гонорингом, а Гоноринг — Страдманом. Начальство, однако, узнало каким-то образом о проступке, и генералы были подвергнуты аресту.

Оба генерала меж собой по гроб жизни удивлялись начальнической той прозорливости …

и прикрывая своей широкой жопой моих младших братьев и сестёр.

– Дура, это не тебе – ласково сказал батя – это сыночке, он у нас талант.

– Талант-талант – ехидно протянула маманя, поняв что раздача [ман]дюлей отложена – ты его еще в консерваторию отведи.

– А это идея – обрадовался батя – иди сюда, квёлый, будешь музыке учиться?

– Я лучше Салтыкова-Ще почитаю – угрюмо ответил я, но батю это не остановило. Он схватил меня за чуб и ткнул носом во влажную грязь на пыльном полу. Я чихнул и батя отпустил меня.

“Спасибо” – одним неподбитым и неподкрашенным глазом сказала маманя тихонько пряча топор в трюмо.

На следущий день батя отвел меня в музыкальную школу. Когда я увидел Квинессу Арнольдовну, я понял, что буду учиться не только на контрабасе, но и на барабане, тарелках, и прочих духовых, струнных и слесарных инструментах.

Квинесса Арнольдовна была настоящей королевой. Алые губы, белые зубы, огромные голубые глаза за матовыми стёклами модных розовых очков, оттопыренные уши увешанные бриллиантами и сапфирами, огромный, никогда мной невиданный бюст, нервно колыхался в глубоком декольте, чуть выступающий животик заканчивался нежным верблюжьим копытцем. Я готов был стать не только козлёночком, но даже верблюжонком, лишь бы мне дали напиться из этого копытца.

– А может ну его к лешему, этого недоноска, – сказал батя сглотнув слюну, – может вы меня музыке поучите?

К моему счастью Квинесса Арнольдовна не согласилась с батиным предложением и взяла в обучение только меня. Холодными зимними вечерами она давала мне играть музыкальные произведения в своём декольте, чтобы у меня не так мёрзли пальцы от контрабаса.

Она клала на левую грудь хозяйственную коробку полную медиаторов и заставляла их по одному перекладывать на правую грудь. Я играл это произведение пока у меня не затекали руки. На всю свою жизнь я запомнил свою первую учительницу музыки.

Когда я вырос и ушёл от родителей, я снял кладовку метр-на-метр в коммуналке и перевёз туда свой контрабас, на нём и ел и спал. Иногда у меня собирались большие компании, но если я видел что кто-то тишком блюёт в контрабас, я этим мерзавцам больше никогда не наливал.

Прошли годы, батя и маманя растворились в прошлом, братья и сёстры выросли и расползлись по миру. А я когда мне плохо, начинаю играть на контрабасе. И когда мне в стему стучат ох[рен]евшие соседи мне становится хорошо. И получается, что я играю и когда мне плохо и когда мне хорошо.

А недавно бригадир нашей бригады маляров-отделочников отдал мне полбанки неиспользованного сурика и я им выкрасил любимый контрабас. А еще я прибил к нему гвоздями соткой двенадцать подсвечников и хрустальный графин. Теперь вечерами я надеваю любимые матовые розовые очки Квинессы Арнольдовны, играю при свечах на контрабасе, пью мутный самогон из хрусталя и вспоминая тёплый мягкий бюст Квинессы Арнольдовны, которая уже давно дослужилась в консерватории до звания бабушка-полковник, истекаю тёплыми розовыми слюнями нежной сентиментальности на давно засохшую мимозу…