– Тебя выгонят с волчьим билетом из детского сада, и все станет фарфолен! – сказала бабушка.

Что такое "фарфолен", я не знал. Но не это меня интересовало.

– А куда волки ходят по билету? – спросил я.

– В баню! – в сердцах крикнула бабушка. – Нет, этот ребенок специально придуман, чтоб довести меня до Свердловки!

– Мне не нужен волчий билет, – поставил я бабушку в известность. — Я пока хожу в баню без билета. Так что, наверное, не выгонят, – успокоил я ее.

Дело в том, что я отказался читать на детском утреннике общеобразовательные стихи типа "Наша Маша…" или "Бычок" и настаивал на чем-то из Есенина.

В те времена стихи Сергея Есенина не очень-то издавали, но бабушка знала их великое множество. И любила декламировать. В общем, сейчас и пожинала плоды этого.

Воспитательницы пошли бы и на Есенина, если бы я согласился, например, на березку, но я категорически хотел исполнить "Письмо матери". Предварительное прослушивание уложило в обморок нянечку и одну из воспитательниц. Вторая продержалась до лучших строк в моем исполнении. И когда я завыл: – Не такой уж жалкий я пропойца… – попыталась сползти вдоль стены.

– Слава Богу, что нормальные дети это не слышат! – возопила она, придя в себя.

Ну, тут она малость загнула. Тот случай! Я стану читать любимого поэта без публики? Дождетесь!

Короче, дверь в игровую комнату я специально открыл, да и орал максимально громко.

– А что такое тягловая бредь? – спросила, едва воспитательница вошла в игровую, девочка Рита.

– Тягостная! – поправил я.

– Марина Андреевна, почему вы плачете? – спросила на этот раз Рита.

В общем, снова досталось родителям.

После серьезного разговора с папой, во время которого им была выдвинута версия, что дать пару раз некоему мерзавцу по мягкому месту — мера все-таки воспитательная.

Как лицо, крайне заинтересованное в исходе дискуссии, я выдвинул ряд возражений, ссылаясь на такие авторитеты, как бабушка, Корчак и дядя Гриша. (У дяди Гриши были четыре дочери, поэтому меня он очень любил и баловал).

– Как на это безобразие посмотрит твой старший брат? – вопросил я папу, педалируя слово – старший.

Дело закончилось чем-то вроде пакта. То есть я дал обещание никакие стихи публично не декламировать!

– Ни-ка-ки-е! – по слогам потребовал папа.

Я обещал. Причем подозрительно охотно.

– Кроме тех, которые зададут воспитательницы! – спохватился папа.

Пришлось пойти и на это.

Нельзя сказать, что для детсадовских воспитательниц наступило некое подобие ренессанса. Все-таки кроме меня в группе имелось еще девятнадцать "подарков". Но я им докучал минимально. А силы копились… Ох, папа… Как меня мучило данное ему слово!

И вот настал какой-то большой праздник. И должны были прийти все родители и поразиться тому, как мы развились и поумнели. И от меня потребовали читать стихи.

– Какие? – спросил я.

– Какие хочешь! – ответила потерявшая бдительность воспитательница.

– А Маршака можно?

– Разумеется! – заулыбалась она. Для нее Маршак – это были мягкие и тонкие книжечки "Детгиза".

Когда за мной вечером пришел папа, я все-таки подвел его к воспитательнице и попросил ее подтвердить, что я должен читать на утреннике стихотворение Самуила Маршака. Та подтвердила и даже погладила меня по голове.

– Какое стихотворение? – уточнил бдительный папа.

– Маршака? – удивилась она и назидательно добавила: – Стихи Маршака детям можно читать любые! Пора бы вам это знать!

Сконфуженный папа увел меня домой.

И вот настал утренник. И все читали стихи. А родители дружно хлопали.

Пришла моя очередь.

– Самуил Маршак, – объявил я. – "Королева Элинор".

Не ожидая от Маршака ничего плохого, все заулыбались. Кроме папы и мамы. Мама даже хотела остановить меня, но папа посмотрел на воспитательницу и не дал.

– Королева Британии тяжко больна, – начал я, – дни и ночи ее сочтены… – и народу сразу стало интересно. Ободренный вниманием, я продолжал…

Когда дело дошло до пикантной ситуации с исповедниками, народ не то чтобы повеселел, но стал очень удивляться. А я продолжал:

– Родила я в замужестве двух сыновей… – слабым голосом королевы проговорил я.

– Старший сын и хорош и пригож…

Тут мнения разделились. Одни требовали, чтоб я прекратил. А другим было интересно… И они требовали продолжения. Но мне читать что-то расхотелось. И я пошел к маме с папой. Поплакать.

По дороге домой очень опасался, что мне вот-вот объявят о каких-то репрессиях. Тем более папа что-то подозрительно молчал.

– Да, кстати, – наконец сказал он, – ты ж не дочитал до конца. Прочти сейчас, а то мы с мамой забыли, чем дело-то кончилось!

И прохожие удивленно прислушивались к стихам, которые, идя за ручку с родителями, декламировал пятилетний мальчишка...

Самыми теплыми моментами из детства и юности я считаю те, когда мы с родителями и сестрой перед сном сидели на разобранной родительской кровати, а они нам вместо сказок рассказывали истории из своей жизни: смешные, добрые, иногда страшные, иногда мистические. Например, как мама пошла в лес с деревенскими подружками и увидела снежного человека (по факту оказался очень бородатый местный лесник); или как папа и его однокурсники, отправленные копать картошку, нашли и выходили брошенных щенков. Наш с сестрой любимец детства, пес Рекс, живший у бабушки в деревне, — один из них.

Сейчас мы уже взрослые, у сестры сын и дочка, и бабушка с дедушкой рассказывают им те же самые истории. А мы с сестрой бросаем все дела и тоже слушаем, пусть уже и не по первому разу, даже не по второму, но готовы слушать ещё и ещё.

Издав свой дебютный роман "Здрaвствуй, грусть! ", Франсуаза Саган получилa неплохой гонорар за книгу. Во времeна безденежья она обeщала себе первый доход "прогулять по-бешеному".

Ещё она мечтала купить квартирку, но отгоняла эти мысли: зарок есть зарок, надо исполнять.

И вот Франсуаза приехала "кутить" в курортные Онфлер и Довиль.

Однажды, придя проведать моего знакомого в больнице, я наблюдал такую картину.

Уборщица подходит с полным ведром к туалету. Видимо, где-то пол мыла.

Туалет закрыт. Она ставит ведро и стоит, ждёт. Воду вылить надо. Мимо проходит врач и на ходу кидает уборщице:

— Что, занято?

— Да, занято.

Проходит этак минут 10. Туалет не открывается. Мы с приятелем затаились и ждём, когда же туалет откроется. Этот врач идёт обратно:

— Что, ещё занято?

— Наверное, помер кто-то там. Щас за Васей идти придётся, — говорит уборщица, дёргая за ручку туалета. Проходит ещё минуты три — и оттуда, из туалета, выскакивает практикантка с лицом красным, как после долгого напряжения. Ну, туалет же всё-таки... Уборщица берёт ведро, и только собралась туда войти — а оттуда молодой человек выходит...

В общем, вылила уборщица там ведро. Набрала воды. Выходит, а навстречу ей опять этот врач:

— Ну, что же вы девушку в краску вводите?..

— Да она там не одна была... С молодым человеком!

— Ну вот — а вы говорите, что кто-то помер... Живут там! И ещё как живут!

Люди, отказывающие от возможности иметь детей, лишают себя очень многого.

В том числе и перспективы самому снова побыть ребёнком. Когда жизнь бежит, с каждым годом ускоряя свой ход. А ты вдруг притормаживаешь и заново учишься играть, познавать окружающий мир. Вспоминаешь, как читать вслух, да ещё и с выражением...

Говорят, что чужие дети быстро растут. И в этом что-то есть. Когда воспитываешь детей, время замедляется. Точнее, его восприятие. У родителей за год столько всего происходит в жизни, чего бездетным и за 5 лет не набрать, а то и за 10.

И с каждым ребёнком жизнь становится полнее. Но есть нюанс. Это работает в полной мере только до тех пор, пока не начинаешь тяготиться своими детьми, переставая получать удовольствие от занятий с ними. Как только посчитал ребёнка обузой, а игры (занятия) с ним не самой желанной обязанностью, то всё — время снова полетело вскачь. Волшебство закончилось...

Многие потенциальные бабушки и дедушки инстинктивно это понимают и "надоедают" своим детям с просьбами о внуках. А когда "получают" желаемое, с удовольствием проводят время со своими "новыми" детьми. Но тут есть всё тот же нюанс)

САН