Мы хохотали и орали что есть мочи.

Старая женщина, одетая в цветастый, до пят, сарафан, лежала, скрываясь от солнца, неподалеку, под матерчатым навесом, читая книгу. Было весьма вероятно, что наш старый потрёпанный мяч рано или поздно врежется в этот лёгкий навес, покоившийся на тонких деревянных столбиках. Но мы были беззаботными юнцами, и нас это совсем не беспокоило. И в конце концов, мяч действительно врезался в хрупкое убежище старой женщины! Мяч ударил по навесу с такой силой, что всё шаткое сооружение тут же рухнуло, почти похоронив под собой несчастную старушку.

Я был в ужасе. Я подбежал к ней, быстро убрал столбики и оттащил в сторону навес.

— Бабушка, — сказал я, помогая ей подняться на ноги, — простите.

— Я вам не бабушка, молодой человек, — сказала она со спокойным достоинством в голосе, отряхивая песок со своего сарафана.

— Пожалуйста, не называйте меня бабушкой. Для взаимного общения, юноша, существуют имена. Меня зовут Анна Николаевна Воронцова.

Хорошо помню, что я был поражён высокопарным стилем её речи. Никто из моих знакомых и близких никогда не сказал бы так: "Для взаимного общения, юноша, существуют имена... "Эта старушка явно была странной женщиной. И к тому же она имела очень громкое имя — Воронцова! Я был начитанным парнем, и я, конечно, знал, что это имя принадлежало знаменитой династии дореволюционных российских аристократов. Я никогда не слыхал о простых людях с такой изысканной фамилией.

— Простите, Анна Николаевна.

Она улыбнулась.

— Мне кажется, вы хороший юноша, — сказала она. — Как вас зовут?

— Алексей. Алёша.

— Отличное имя, — похвалила она. — У Анны Карениной был любимый человек, которого звали, как и вас, Алексей.

— Анна Николаевна подняла книгу, лежавшую в песке; это была "Анна Каренина". — Их любовь была трагической — и результатом была её смерть. Вы читали Льва Толстого?

— Конечно, — сказал я и добавил с гордостью: — Я прочёл всю русскую классику — от Пушкина до Чехова.

Она кивнула.

— Давным-давно, ещё до революции, я была знакома со многими русскими аристократами, которых Толстой сделал героями своих романов.

… Современному читателю, я думаю, трудно понять те смешанные чувства, которые я испытал, услышав эти слова. Ведь я был истинным комсомольцем, твёрдо знающим, что русские аристократы были заклятыми врагами трудового народа, презренными белогвардейцами, предателями России. А тут эта женщина, эта хрупкая симпатичная старушка, улыбаясь, бесстрашно сообщает мне, незнакомому парню, что она была знакома с этими отщепенцами! И, наверное, даже дружила с ними, угнетателями простого народа!..

Моим первым побуждением было прервать это странное — и даже, возможно, опасное! -— неожиданное знакомство и вернуться к моим футбольным друзьям, но непреодолимое любопытство, которому я никогда не мог сопротивляться, взяло верх, и я нерешительно спросил её, понизив голос:

— Анна Николаевна, Воронцовы, мне кажется, были князьями, верно?

Она засмеялась.

— Нет, Алёша. Мой отец, Николай Александрович, был графом.

— … Лёшка! — кричали мои товарищи. — Что ты там делаешь? Ты будешь играть или нет?

— Нет! — заорал я в ответ. Я был занят восстановлением разрушенного убежища моей новой знакомой — и не просто знакомой, а русской графини! -— и мне было не до моих футбольных друзей.

— Оставьте его в покое, — объявил один из моих дружков. — Он нашёл себе подружку. И они расхохотались.

Женщина тоже засмеялась.

— Я немного стара, чтобы быть чьей-либо подружкой, — сказала она, и я заметил лёгкий иностранный акцент в её произношении. — У вас есть подружка, Алёша? Вы влюблены в неё?

Я смутился.

— Нет, — сказал я. — Мне ведь только 17. И я никогда ещё не был влюблён, по правде говоря.

— Молодец! — промолвила Анна Николаевна. — Вы ещё слишком юны, чтобы понять, что такое настоящая любовь. Она может быть опасной, странной и непредсказуемой.

Когда я была в вашем возрасте, я почти влюбилась в мужчину, который был старше меня на 48 лет. Это была самая страшная встреча во всей моей жизни. Слава Богу, она длилась всего лишь 3 часа.

Я почувствовал, что эта разговорчивая старая женщина вот-вот расскажет мне какую-то удивительную и трагическую историю.

Мы уже сидели под восстановленным навесом и ели яблоки.

— Анна Николаевна, вы знаете, я заметил у вас какой-то иностранный акцент. Это французский?

Она улыбнулась.

— Да, конечно. Французский для меня такой же родной, как и русский…

Тот человек, в которого я почти влюбилась, тоже заметил мой акцент. Но мой акцент тогда был иным, и иным был мой ответ. И последствия этого ответа были ужасными! — Она помолчала несколько секунд, а затем добавила:

— Это случилось в 1877 году, в Париже. Мне было 17; ему было 65…

* * *

Вот что рассказала мне Анна Николаевна Воронцова в тот тихий летний день на песчаном берегу Днепра:

— … Он был очень красив — пожалуй, самый красивый изо всех мужчин, которых я встречала до и после него — высокий, подтянутый, широкоплечий, с копной не тронутых сединой волос. Я не знала его возраста, но он был очень моложавым и казался мне мужчиной средних лет. И с первых же минут нашего знакомства мне стало ясно, что это был умнейший, образованный и обаятельный человек.

В Париже был канун Рождества. Мой отец, граф Николай Александрович Воронцов, был в то время послом России во Франции; и было неудивительно, что его пригласили, вместе с семьёй, на празднование Рождества в здании французского Министерства Иностранных Дел.

Вы помните, Алёша, как Лев Толстой описал в "Войне и Мире" первое появление Наташи Ростовой на московском балу, когда ей было шестнадцать, — её страхи, её волнение, её предчувствия?.. Вот точно так же чувствовала себя я, ступив на паркетный пол министерства, расположенного на великолепной набережной Кэ д’Орсе.

Он пригласил меня на танец, а затем на другой, а потом на третий… Мы танцевали, раговаривали, смеялись, шутили — и с каждой минутой я ощущала, что я впервые встретила мужчину, который возбудил во мне неясное, но восхитительное предчувствие любви!

Разумеется, мы говорили по-французски. Я уже знала, что его зовут Жорж, и что он является сенатором во французском парламенте. Мы отдыхали в креслах после бешеного кружения в вальсе, когда он задал мне тот самый вопрос, который вы, Алёша, задали мне.

— Анна, — сказал он, — у вас какой-то странный акцент. Вы немка?

Я рассмеялась.

— Голландка? Шведка? — спрашивал он.

— Не угадали.

— Гречанка, полька, испанка?

— Нет, — сказала я. — Я русская.

Он резко повернулся и взглянул на меня со странным выражением широко раскрытых глаз -— растерянным и в то же время ошеломлённым.

— Русская… — еле слышно пробормотал он.

— Кстати, — сказала я, — я не знаю вашей фамилии, Жорж. Кто вы, таинственный незнакомец?

Он помолчал, явно собираясь с мыслями, а затем промолвил, понизив голос:

— Я не могу назвать вам мою фамилию, Анна.

— Почему?

— Не могу.

— Но почему? — настаивала я.

Он опять замолчал.

— Не допытывайтесь, Анна, — тихо произнёс он.

Мы спорили несколько минут. Я настаивала. Он отказывался.

— Анна, — сказал он, — не просите. Если я назову вам мою фамилию, то вы немедленно встанете, покините этот зал, и я не увижу вас больше никогда.

— Нет! Нет! — почти закричала я.

— Да, — сказал он с грустной улыбкой, взяв меня за руку. — Поверьте мне.

— Клянусь! — воскликнула я. — Что бы ни случилось, я навсегда останусь вашим другом!

— Не клянитесь, Анна. Возьмите назад свою клятву, умоляю вас.

С этими словами он полуотвернулся от меня и еле слышно произнёс:

— Меня зовут Жорж Дантес. Сорок лет тому назад я убил на дуэли Пушкина…

Он повернулся ко мне. Лицо его изменилось. Это был внезапно постаревший человек; у него обозначились тёмные круги под глазами; лоб перерезали морщины страдания; глаза были полны слёз…

Я смотрела на него в неверии и ужасе. Неужели этот человек, сидевший рядом со мной, был убийцей гения русской литературы!? Я вдруг почувствовала острую боль в сердце. Разве это мыслимо?! Разве это возможно!? Этот человек, в чьих объятьях я кружилась в беззаботном вальсе всего лишь двадцать минут тому назад, этот обаятельный мужчина безжалостно прервал жизнь легендарного Александра Пушкина, чьё имя известно каждому русскому человеку — молодому и старому, бедному и богатому, простому крестьянину и знатному аристократу…

Я вырвала свою ладонь из его руки и порывисто встала. Не произнеся ни слова, я повернулась и выбежала из зала, пронеслась вниз по лестнице, пересекла набережную и прислонилась к дереву. Мои глаза были залиты слезами.

Я явственно чувствовала его правую руку, лежавшую на моей талии, когда мы кружились с ним в стремительном вальсе…Ту самую руку, что держала пистолет, направленный на Пушкина!

Ту самую руку, что послала пулю, убившую великого поэта!

Сквозь пелену слёз я видела смертельно раненного Пушкина, с трудом приподнявшегося на локте и пытавшегося выстрелить в противника… И рухнувшего в отчаянии в снег после неудачного выстрела… И похороненного через несколько дней, не успев написать и половины того, на что он был способен…

Я безудержно рыдала.

… Несколько дней спустя я получила от Дантеса письмо. Хотели бы вы увидеть это письмо, Алёша? Приходите в понедельник, в полдень, ко мне на чашку чая, и я покажу вам это письмо. И сотни редких книг, и десятки прекрасных картин.

* * *

Через три дня я постучался в дверь её квартиры. Мне открыл мужчина лет шестидесяти.

— Вы Алёша? — спросил он.

— Да.

— Анна Николаевна находится в больнице с тяжёлой формой воспаления лёгких. Я её сын. Она просила передать вам это письмо. И он протянул мне конверт. Я пошёл в соседний парк, откуда открывалась изумительная панорама Днепра. Прямо передо мной, на противоположной стороне, раскинулся песчаный берег, где три дня тому назад я услышал невероятную историю, случившуюся с семнадцатилетней девушкой в далёком Париже семьдесят пять лет тому назад. Я открыл конверт и вынул два листа. Один был желтоватый, почти истлевший от старости листок, заполненный непонятными строками на французском языке. Другой, на русском, был исписан колеблющимся старческим почерком. Это был перевод французского текста. Я прочёл:

Париж

30 декабря 1877-го года

Дорогая Анна!

Я не прошу прощения, ибо никакое прощение, пусть даже самое искреннее, не сможет стереть то страшное преступление, которое я совершил сорок лет тому назад, когда моей жертве, великому Александру Пушкину, было тридцать семь, а мне было двадцать пять. Сорок лет — 14600 дней и ночей! — я живу с этим невыносимым грузом. Нельзя пересчитать ночей, когда он являлся — живой или мёртвый — в моих снах.

За тридцать семь лет своей жизни он создал огромный мир стихов, поэм, сказок и драм. Великие композиторы написали оперы по его произведениям. Проживи он ещё тридцать семь лет, он бы удвоил этот великолепный мир, — но он не сделал этого, потому что я убил его самого и вместе с ним уничтожил его будущее творчество.

Мне шестьдесят пять лет, и я полностью здоров. Я убеждён, Анна, что сам Бог даровал мне долгую жизнь, чтобы я постоянно — изо дня в день — мучился страшным сознанием того, что я хладнокровный убийца гения.

Прощайте, Анна!

Жорж Дантес.

P. S. Я знаю, что для блага человечества было бы лучше, если б погиб я, а не он. Но разве возможно, стоя под дулом дуэльного пистолета и готовясь к смерти, думать о благе человечества?

Ж. Д.

Ниже его подписи стояла приписка, сделанная тем же колеблющимся старческим почерком:

Сенатор и кавалер Ордена Почётного Легиона Жорж Дантес умер в 1895-м году, мирно, в своём доме, окружённый детьми и внуками. Ему было 83 года.

* * *

Графиня Анна Николаевна Воронцова скончалась в июле 1952-го года, через 10 дней после нашей встречи. Ей было 92 года.

Автор: Александр Левковский

Красивая история, которую нам поведал Александр Левковский...

В предисловии к этому рассказу он пишет, что в 2012 году, в поезде Киев-Москва его попутчиком оказался пожилой мужчина, который и рассказал писателю об удивительном случае, произошедшем в его детстве...

"Я пересказываю её почти дословно по моим записям, лишь опустив второстепенные детали и придав литературную форму его излишне эмоциональным высказываниям. Правдива или нет, эта история несёт, я думаю, определённый этический заряд – и, значит, может быть интересна читателям".

крестьян, по старому — кулаков. Село было большое и богатое, имелась церковно-приходская школа, где детей обучали грамоте. Прадед преуспел: хорошо читал, писал, знал арифметику. В поле работать не любил, поэтому его отец отдал его в ремесленное училище учиться на плотника. Дед выучился, работал вольнонаемным в панской усадьбе почти до 20 лет. Но душа томилась и жаждала большего, и упросил он пана ( бывшего военного чина ) посодействовать ему и отправить в военное училище для младших офицерских чинов. Училище окончил с отличием, был на хорошем счету у начальства, и после окончания его оставили, типа, обучать молодое пополнение при училище. Когда началась Первая мировая в 1914 году, прадеда отправили на фронт командовать пехотной ротой. Провоевал дед до начала 17 года, был тяжело ранен и комиссован. Но в конце 16 года, под католическое Рождество, приключилась с ним интересная история. Все уже устали от войны- и наши, и немцы, войска плохо снабжались, не хватало боеприпасов, медикаментов, продовольствия, стояли холода, все мерзли в окопах, было много дезертиров, товарищи комунисты вели свою пропаганду среди бойцов, заедали воши, косил тиф, — в общем, полный п%%%%ц. А тут немцы решили в атаку пойти, ну, в общем, наши отбились и накосили их до хрена ( артиллерия вовремя помогла). После боя собрали наши раненых — и своих, и чужих. Своих, кого можно было спасти, в госпиталь отправили, а там - тоже п%%%%ц: ни докторов, ни лекарств, а про немцев раненых начальство сказало: "забудь, своих лечить нечем, сложи их на дно окопа, сами через день- два дойдут." Ну, и начали Гансы дохнуть от ран на морозе очень быстро. Земля мерзлая, хоронить их тяжко, и решил дед загрузить пару телег немецкими офицерами мертвыми и еще чуть живыми ( все равно помрут, сказал фельдшер ) посадил легко раненого немца за вожжи и отправил к немецким окопам. Так сказать, подарок на Рождество. Немцы подарок заценили и через пару недель под наше православное Рождество отпустили 3 — 4 наших офицеров. Один из них вручил деду дорогие часы и парабеллум с надписью на немецком: "офицеру — от офицеров, за проявленное благороство", — и посоветовал деду все спрятать и никому не говорить. Вышестоящее командование хотело прадеда сильно наказать, но один из освобожденных офицеров оказался сыном какого то важного то ли полковника, то ли генерала, в общем, дело замяли. Потом деда тяжело ранили, госпиталь и комиссовали домой. Летом 17 года прадед женился на моей прабабушке, ну, а тут — еще больший п%%%%ц — Революция, гражданская, банды, коллективизация, голодомор, репрессии, тяжкий труд в колхозе ( хорошо, что дед был хорошим плотником ) и на десерт ко всем пи[c]ецам -Вторая Мировая. Деда в армию, по причине инвалидности после ранения, не взяли и дождался он оккупации. Было начало 1942 года, немцы хозяйничали по всей Украине, особо зверствовали, когда партизаны устраивали нападения и диверсии, за укрывания партизан, евреев, оружия и др. полагался расстрел. В соседнем селе Новая Прага была немецкая комендатура, и вот кто то из местных стукнул немцам, что вот тут у нас в селе живет подозрительный тип, с немцами, мол, воевал, награды за храбрость на фронте имеет, и оружие прячет. Было дело, дед пару раз после революции от волков, зашедших в село, отстреливался, и по мародерам, грабящим хозяйство, после революции стрелял, потом патроны закончились, он пистолет и спрятал, но память людская, видно, была жива. Ну, и нагрянули к деду с обыском румыны с немецким офицером. Ну, шо, говорят, старый ( хотя деду еще и 60 лет не было, но была большая длинная борода ), давай оружие, или мы сами найдем ( дед обыска опасался, так как дочку прятал в сарае под полом, чтобы в Германию не угнали ). Ну, достал он сам деревянный ящичек, а там — пистолет, награды, и пару фоток, где он в офицерской форме. Ну, румыны руки заломали, веревкой связали и к стене хаты на расстрел поставили. Бабка — в слезы, деда за ноги хватает, румыны ей прикладом по голове. А немецкий офицер взял, посмотрел фотки, потом награды, повертел пистоль в руках и спрашивает деда( дед не плохо по немецки говорил ): Зачем оружие прятал — партизан?"" Да, не — говорит дед — я уже свое отвоевал, а оружие не сдал, так как Вы сами меня им наградили- наградное оно, вон, и надпись имеется, и еще — часы были наградные но в 32-33, когда жрать ничего не было, на муку в городе сменял. Ганс удивился: "А за что мы, мол, наградили?" Ну, дед и рассказал: мол, не дал немецким офицерам подохнуть, к своим отпустил. Фриц расстрел отменил, забрал деда в комендатуру. Просидел дед в камере почти 3 месяца, потом вызвал его комендант и говорит: "Мы, немцы, очень пунктуальная и щепетильная нация, тебе не поверили, но расстрелять всегда успели бы. но Мы послали запрос в военные архивы такого то фронта и возле такого то населенного пункта, где ты воевал. И вот пришел ответ, а в ответе сказано, что да, такой случай имел место быть, и мало того, мы нашли несколько живых офицеров, которые почти тебя опознали по твоим фоткам, это — во первых, во вторых — награждение было не официальное, а от себя — типа, подарок тебе, значит, хранить ты его не можешь, но и расстреливать тебя не будем. В третьих, лошадку с телегой, на которых ты раненых отправил, мы вам не вернули, так что получи документ и зайди на хоздвор, получи кобылку, телегу сделаешь сам, а от меня лично тебе — бутылка шнапса, банка тушенки и фрау своей пару плиток шоколада. И вернулся Марк Иванович в свое село под конец зимы живым и невредимым, и с конем. На нем пахал огороды односельчанам, возил дрова, хоронил усопших аж да зимы 1944 года. Село освободили зимой 44, накануне Рождества, и тут к прадеду пришли особисты — НКВ-дисты, забрали деда снова в ту же комендатуру, в тот же подвал, что и при немцах, и спрашивают, мол, за что тебе фашисты лошадь подарили, и бутылку шнапса, и детей ты соседских шоколадом угощал, шпион ты немецкий и диверсант, расстрелять тебя надо или лет 25 лагерей, если правду расскажешь. А истории твоей мы не верим, но проверим, а пока — посиди, подумай. И тут деду снова фартонуло: в комендатуру проездом заехал командующий 2-м Украинским фронтом и приказал доставить ему жителя дедового села, любого мужчину постарше, жившего в селе до революции. Видно, ему и доложили, что есть такой один сказочник прямо в комендатуре, и по возрасту подходит. Вывели деда из камеры, дед думал — на расстрел, завели в кабинет, сидит генерал и спрашивает: "Как звать, где, на какой улице жил, за что забрали?" Дед все рассказал — все присутствующие посмеялись не поверили, лишь генерал сидел молча, потом сказал: "Я его знаю, и это правда." И попросил всех выйти из комнаты. Остался один с дедам и спросил: "Помнишь ли пана и его детей, которые жили в своей усадьбе в вашем селе до революции." "Да — ответил дед — помню его и его двух сыновей: одного — родного и одного — его называли приемным, который часто приезжал откуда то из России и жил у пана, так как его мать умерла, и мачеха его не сильно любила, и которого пан отдал учиться в военное училище."" Что случилось с паном, его семьей и усадьбой?" Дед рассказал, что знал, что жена пана умерла до революции, сам пан с родным сыном уехал после революции на станцию в Знаменку, а оттуда — поездом куда-то за границу, усадьбу селяне разобрали на стройматериалы, железо и черепицу — себе на крыши, мебель по хатам расставили, потом распродали в городе, я забрал себе весь плотницкий инструмент, — рассказал дед. "Понятно, — сказал генерал, — а меня ты узнаешь? Посмотри внимательно." Глянул дед и говорит: "Глаза твои помню, я, когда у пана работал плотником, его пацаны часто ко мне в мастерскую приходили, я им то удочки делал, то раколовки плел, твои глаза похожи на глаза Ивана, приемного сына пана." -" А я тебя помню, плотник, в последнем письме, которое я получил уже на фронте, мне твой пан хвастался, что его плотник с фронта героем вернулся и даже с подарком от немцев за благородство. Так что, сегодня уже поздно, а завтра — домой пойдешь, я прикажу, чтобы от тебя отстали. Да и наш разговор пусть останется между нами." Деда отвели в теплую хату на ночлег, утром пришел особист- нквдист, сказал, что вопросов больше нет, и может дед идти домой. Да, и зайди на хоздвор, там тебе подарок от нашего командующего Конева Ивана Степановича ждет. Деду снова вручили вещмешок с тушонкой, бутылкой спирта, махоркой и трофейной шоколадкой, и в подарок — коровку, в хозяйстве приходится. Видно, Бог тебя, Марк, любил, — говорили односельчане, раз два раза расстрелять под Рождество хотели, и два раза с подарками живым возвращался... Умер прадед 14 апреля 1974 года в воскресенье, на Пасху. За два дня до смерти всех предупредил о скорой кончине, прабабушка пришла из церкви, где освящала яйца, пасху, дед съел поляйца и кусочек пасхи, попросил у жены прощение, если что было не так в жизни, лег на кровать и спокойно отошел в мир иной. Похоронен там же, в своем родном селе. Мне уже за 50, я живу в другом городе за 400 км, но раз в год я обязательно стараюсь навестить могилу своего предка Марка Ивановича