Один знакомый егерь, подкинул мне разрешение на оленя. Обычного северного оленя, которых развелось столько, что они вместо ягеля уже начали отгрызать друг другу копыта. Оно было ко времени, потому что я не знал, чем мне занять приехавшего ко мне родственника.

— На охоту поедешь? — поинтересовался на всякий случай я.

— На охоту? Да конечно поеду! — встрепенулся он и начал собираться.

— Да это завтра, завтра. Сегодня я прикину во что тебя одеть и где тебе найти рогатку.

— Какую рогатку? — не понял он.

— Ну не ружье же тебе давать, ты хоть обращаться с ним умеешь?

— Да конечно, я на соревнованиях по стрельбе призовые места брал. Правда из воздушки, — подумав добавил он.

Это внушало некий оптимизм. По утру "Буран" взревел и устремился в тундру. Родственник в тулупе и с одностволкой болтался в нартах, жизнерадостно подпрыгивая на буграх и кочках. В общем все было хорошо. До поры до времени. Поэтому саму охоту я пожалуй опущу, во избежание разборок с зелеными. Скажу только, не зря родственник призовые места занимал. Даже с воздушкой.

Все началось с того, что уже ближе к вечеру, движок на "Буране" сдох. И не так вот: "тах-тах-тах, тух-тух-тух, пф" а вот так: "у-э-у-Э, бздыньк! "Прям вот так "БЗДЫНЬК" и все. Я хоть и не моторист, но понял, что это реально кранты.

— Кранты! — так и произнес я, — сдох!

— Совсем сдох? — поинтересовался родственник. Осмотрев его озабоченный вид, я приложил палец к губам, требуя тишины. Он замолк, а я прислушался, наклонив ухо к двигателю.

— Совсем! — вынес я резюме.

— Ночевать я так понял придется здесь?! — без страха в глазах, а с каким-то даже комсомольским упорством, поинтересовался родственник. — Тогда я пожалуй иглу начну строить!

— Какую иглу?! — опешил я, хотя смутно догадывался о чем он.

— Ну это дом такой из снега, эскимосы в них живут, — деловито пояснил он, — снега у нас полно, мяса тоже, спички есть. В общем я буду строить, а ты постарайся найти дров. Надо чтобы она изнутри обледенела, да и оленину не сырую же есть.

То что мой родственник, помимо меня имел в родне еще каких-то эскимосов, я понял сразу, но где он с ними встречался? Этот вопрос, меня заинтересовал. Поэтому на всякий случай и спросил:

— Откуда столь глубокие познания в построении иглу?

— Книгу читал, — буркнул он и продолжая ломать довольно толстый наст. Дальше больше, пока я надев лыжи ходил к кромке горельника, за дровами, он расчистил по кругу снег и так же вкруговую накладывал наст, с каждым слоем сужая кверху. — Я когда снег убирал, голубику нашел, листочков насобирал и ягод несколько, заварим чай.

— Да у меня в принципе нормальный есть, в рюкзаке и сахар.

— Нет, этот тонизирующий, давай разжигай костер, я как раз вверх доложу, чайку вскипятим, а потом мяса пожарим. Дров надо бы еще принести, — я беспрекословно выполнял все его распоряжения. Смотрел как капает подтаивающий наст, убирая неровности, как родственник пригнул к земле, оттаявшие кусты голубики и багульника. Сбегал еще раз за дровами. Ел шашлык из оленины, пил чай, тонизирующий. И не находил слов. Потом, мы спали, постелив подогнанный ему мною тулуп, хотя он еще порывался снять шкуры с оленей.

— Пойду за трелевочником, — проснувшись произнес я.

— Далеко ведь, — потягиваясь, сказал он.

— Это до поселка далеко, а здесь километрах в трех-пяти, лесхоз лес заготавливает, через пару часов обернусь.

— А что же мы вчера не сходили? — привстал он.

— Понимаешь какое дело, тебе вот сколько лет?

— Шестнадцать будет скоро, а что?

— А мне уже за тридцать и я такое чудо как ты, в первый раз вижу. Я просто не мог себе отказать досмотреть все до конца. И хотя бы раз в жизни пожить в иглу. Может мне такое больше и не удастся.

Как в воду глядел, да и кто сейчас книги читает про эскимосов.

Когда мне было четыре года, у нас умер пёс. Он был старым, лет двадцати. Он был альбиносом-ретривером (белый с красными глазами). Я его боялась до жути, особенно когда он смотрел на меня, подняв уши. Мне казалось, что он хочет съесть меня, а его глаза отображают кровь всех, кого он загрыз. Самое страшное, что так смотрел он только на меня, ни на кого больше. И лишь спустя десять лет после его смерти мне объяснили, что поднимал он уши только тогда, когда ему кто-то очень нравился...

В детстве лежал в больнице и очень просил маму удочерить одну девочку из интерната, которая тоже лежала там. Её звали Анюта. Сейчас вспоминаю, что у нее были какие-то проблемы с развитием, она плохо говорила, как маленький-маленький ребенок, но почему-то я очень привязался к ней, проводил с ней все время, когда не нужно было идти на процедуры. К сожалению, в то время моя семья чисто финансово не смогла бы потянуть еще одного ребенка… Когда я выписывался, я умолял маму сделать этой девочке небольшой подарок. В последнюю нашу встречу, я подарил ей много фруктов, свои лучшие игрушки и попросил маму отдать ей свои красные туфли на каблуках. Анюта часто говорила о том, что мечтает о таких, называла их "кублуками". Как она была счастлива этому подарку, вы не представляете. Я больше не видел ее никогда после этого, но, думаю, если на жива, если здорова, она не забыла день, когда у неё появились "кублуки")

На экзамене по неорганической химии Иван Алексеевич просит студента рассказать, как в лаборатории получают водород. "Из ртути", — отвечает тот. "Как это "из ртути"? Обычно говорят "из цинка", а вот из ртути — это что-то оригинальное. Напишите-ка реакцию". Студент пишет: "Hg = Н + g" и говорит: "Ртуть нагревают, она разлагается на H и g. Н — водород, он лёгкий и поэтому улетает, a g — ускорение силы тяжести, тяжёлое, остаётся". "За такой ответ надо ставить "5", — говорит Каблуков. — Давайте зачётку. Только "пятерку" я сначала тоже подогрею. "3" улетает, а "2" остаётся".

Из воспоминаний великой русской оперной певицы Елены Образцовой:

"Для оперной сцены нужно знать три-четыре языка — итальянский, французский, немецкий, испанский. Одно дело говорить, другое — петь. Этому не учат. Это надо делать. Я итальянский хорошо знаю, пропела столько… уже 50 лет. Боже, уже 50!

Помню, приехала в Германию петь в Аиде. И какой-то режиссер ко мне обращается по-немецки. А я знаю только — "их либе дих", и все. Он спрашивает меня: "Ферштейн? "Я: "Яволь, яволь". А сама думаю: что ты мне сможешь рассказать, когда я уже сто лет исполняю эту партию! Начался спектакль. Подходим к моему коронному номеру — сцене судилища. Я закончила петь и брякнулась на пол. И — тишина, мертвая. Думаю: что случилось? А я всегда знаю, когда я хорошо пою, когда плохо, по реакции зала. Сейчас так хорошо выступила, а все молчат. Почему?! Глазки-то открываю — оказывается, я упала в могилу к Радамесу с Аидой! Потом выяснилось, что режиссер мне и говорил, что я должна не упасть, а убежать, потому что у них нет перерыва между двумя картинами. И я весь последний акт ползла потихоньку за кулисы. Слава богу, успела к своему выходу. И с тех пор я всем говорю — если не уверен, что понял, переспроси. "

Земля ей пухом.