пропеллера. Если че, я от своей присяги до сих пор не отказываюсь. Но маразм, начавшийся в то время в армии, сильно осложнил нам торжественное настроение. Мы ведь репетировали без оркестра. Впервые увидели его на самой церемонии. Это были поголовно какие-то туркмены, узбеки и чукчи с трубами таких разнообразных размеров, как херы на съезде III Интернационала. Трубы производили впечатление с[тыр]енных поодиночке, они ничем не сочетались между собой. Там не хватало разве что белорусской дудки-жалейки, но одна из мелких трубок производила именно этот звук. Гордый обладатель самой длинной трубы, почему-то очень тонкой, трагически задрал ее высоко в небо, словно готовясь возвестить по всей земле восстание из мертвых. Трубы, сияя на солнце, топорщились в разные стороны, отчего вся эта музбанда смахивала на трогательного ежика.

И вот этот аццкий ансамбль грянул гимн. Точнее, взвыл. Нет, половина трубачей все-таки помнила ноты, гимн был вполне узнаваем. Но другая половина изрядно подгадила, причем каждый на свой лад. Некоторые филонили, завывая посменно.

Музыка живо напоминала то душераздирающий похоронный марш, то призывный брачный вопль марала, то рассерженного кота, которого тщетно пытаются кастрировать.

Барабанщик был один, но он стоил всей группы. Флегматично бил свое "бум-бум" без особого ритма, приостанавливался отдохнуть в моменты, когда особенно дико взвывали трубы. Тарелочник тщетно пытался попасть в такт барабану. Иногда у него это получалось. Зачем там были тарелки вообще, ума не приложу. В гимне для них и нот-то кажется нет. Ну вот он без них и фигачил. Похоже, собрали по части все, то могло греметь и звенеть, не хватало только кастрюли с крышкой. Но самые классные были пара баянистов. Один вел мелодию правильно и бросал свирепые взгляды на второго, который не попадал. Типа, щас [ман]дюлей получишь. А тому, похоже, было одинаково страшно и вступать, и молчать. Он поджидал подходящую тональность, как бы подпердывал на пару сек и умолкал снова.

На моих сокурсников было жалко смотреть. Сильно болел живот. Все это выглядело как гнусное издевательство над Центральным комитетом, Президиумом вэцэспээс и лично тов. М. С. Горбачевым. Мы пытались корчить торжественные рожи, но когда я глянул на нашего майора, веселого коротыша, мне стало совсем худо. Впервые увидел, как человек отчаянно матерится не просто молча, и даже не губами — его губы были строго сжаты. Он матерился всем лицом. По игре его желваков я отчетливо различал вполне конкретные нехорошие слова и довольно замысловатые обороты. Уже когда этот кошмар закончился, он негромко охарактеризовал музыкантов единственным загадочным словом, сказанным с большим чувством — под[ман]деныши.

постоянно прислонялся к стене, чтобы не упасть. Алексей проникся сочувствием к беспомощному человеку и предложил ему свою помощь. Полковник принял предложение о помощи как должное, навалился на Алексея девяностокилограммовой тушей, и попытался двигаться дальше при поддержке Алексея. Это получалось у него плохо, и Алексею пришлось практически тащить полковника на себе, что с учетом его габаритов было делом непростым. Промучившись с полковником десять минут, Алексей оказался у своего дома.

— Все, я пришел, – с трудом выдавил он из себя. – Дальше вы пойдете без меня.

Слова Алексея повергли полковника в смятение. Он стал упрашивать Алексея довести его до центральной площади, которая находилась в полукилометре от них. По доброте душевной Алексей не смог отказать человеку попавшему в беду и согласился проводить его дальше. Вновь обхватив двумя руками непослушные телеса полковника, он повел его к центральной площади. Когда они почти достигла цели, навстречу подъехал милицейский экипаж на мотоцикле. Милиционер, который был за рулем, спросил полковника:

— Товарищ полковник, у вас все в порядке?

— Все в порядке, — ответил полковник, отстраняясь от Алексея.

— Вы знаете человека, который рядом с вами, — решил уточнить ситуацию милиционер.

— Первый раз вижу, — неожиданно трезво и по-военному четко ответил полковник.

Этих слов было достаточно, чтобы оба милиционеры направились к Алексею и потребовали у него документы. Документов, естественно, не оказалось, и милиционеры, проигнорировав объяснения Алексея, заставили его сесть в коляску мотоцикла и повезли в отделение милиции для опознания. С полковником же они вежливо простились, пожелав счастливо добраться до дома. Добрался полковник до дома без происшествий или нет, Алексей не знает, а вот ему пришлось в милиции пробыть почти два часа, пока пинкертоны неспешно выясняли его личность.

и начштаба, который тут же перехватил его в свои рачительные руки. Художников-оформителей штаты кадрированного полка не предусматривали, так он определил меня в вечные посыльные в составе наряда по штабу. Там, между делом, и научился я работать во всех потребных художественных техниках и материалах. Легко расчерчивал на ватмане всякие таблицы и схемы, надписывал тушью шапки и расставлял значки и стрелки на картах, в цвете и во всех деталях вырисовывал на планшетах самолеты и другую технику армий стран вероятного противника… Вершиной творчества стало монументально полотно, изображающее бравого советского воина в каске с автоматом поперек груди на фоне знамен и оружия – его установили на плацу. Жизнь настала богемная. Разбаловался я. Казарменная рутина – подьемы и отбои, разводы и построения, осмотры и поверки теперь были не для меня. В столовую иду не строем, а сам по себе и, если захочется, то и не по распорядку. Вдобавок, когда в казарме думают, что я в штабе, а там считается, что в казарму ушел, грех не воспользоваться таким раскладом, чтобы несколько часов не урвать для личной жизни. Оборзел до того, что от строевого шага отвыкать стал, а в парк пушку чистить и дорогу забыл. А все это оттого, что полковые штабные офицеры с заказами в очередь стоят, пропуская вперед только начштаба.

И вот возвращаюсь однажды ночью в прекрасном расположении духа через дыру в заборе из очередного самохода. Иду мимо казармы, а там в окнах свет. Что такое?! Придется зайти.

Дневальный четко доложил обстановку:

— Пьяный шофер командира полка из парка командирскую "волгу" угнал и теперь катается вокруг части, хочет обратно прорваться, а комендантский взвод его ловит. Тебя комполка тоже искал. Иди, сдавайся.

"Ну все, крепко попух, — думаю. – Командир полка – это точно 10 суток губы. "

Но деваться некуда, в штабе стучу в дверь кабинета:

— Товарищ… по вашему приказанию… прибыл.

— Где был? – вопрошает грозно подполковник.

— Э-э… в казарме. Надо же помыться, побриться, подворотничок подшить, а то все дни в штабе, — боже, что я несу, какой подворотничок в третьем часу ночи?

Этой дешевой отмазке жить оставалось всего мгновение. Ее убил бы любой естественный в этой ситуации следующий уточняющий вопрос. Спас звонок телефона.

— Что? Поймали? Так, машину в парк, а этого мерзавца на гауптвахту. Записку об арестовании сейчас с посыльным пошлю.

Протягивает мне заполненный бланк:

— Передашь дежурному по части.

Несу эту бумажку, размышляю: "Вот ведь какая подлая штука эта губа. Если мимо кого-то и пронесет, все равно на кого-нибудь другого свалится. "