только одного: лечь с головой под одеяло и чтобы все от меня отвязались.

Осень начиналась ровно в середине августа, когда мы с родителями возвращались с моря на дачу. Не знаю, кто там чего собирался "цедить медленными глотками", да и что вообще можно цедить в конце августа под Гатчиной? Уже вовсю дожди. Радуйтесь, люди, радуйтесь, еще четырнадцать дней впереди, а потом всё рухнет, а вот уже и тринадцать, десять, пять…, и гладиолусы эти ненавистные торчат в палисадниках, как всадники Апокалипсиса, и астры бабушкины туда же, и сказки у них андерсеновские: "Слышишь, бьёт барабан? Бум! Бум! Слушай заунывное пение женщин!.. "

Карачун, одним словом, всему конец.

А тридцать первого августа тащишься с дачи с этими астрами в руках — автобус, электричка, метро, снова автобус — и астры уже такие же замурзанные, как ты сам, и тоже думают о неизбежном. В ведро бы их.

Про ноябрь я вообще не говорю, ноябрь был зима, время умирать: в начале, как насмешка, пять жалких дней осенних каникул, и ты сидишь дома, а предки думают, что ты тут для их удобства расселся: погуляй с собакой, да вынеси мусор, и не успел ты вынести, как уже и воскресенье, и надо хоть в кино сходить, чтобы поймать уходящий поезд за хвост, но от кина этого только хуже, идешь из него домой с тетей Эльзой, ёжишься и вспоминаешь, погладила ты на завтра форму свою уродскую или нет.

А потом впадаешь в анабиоз, а тебя мучают. Будто лягушку разбудили, распихали — у нее, бедолаги, температура тела плюс три, а ее в шесть вечера пинком на улицу, езжай, давай, на английский. Как можно любить жизнь, если ты ждешь в темноте сороковой трамвай? И еще и опаздываешь, а я всегда опаздывала, пыталась оттянуть. И ветер, и снег, и ноги замерзли, и трамвая сволочного можно ждать до морковкина заговения, и Инна Алексеевна посмотрит укоризненно, хотя ругать не будет, она же бабушкина лучшая подруга, и главу из Моэма надо пересказывать, а я не хочу, а меня тошнит. И думаешь, что потом всё это нужно будет проделать в обратную сторону, с Петроградки на Васильевский, и будет еще холоднее и еще хуже, и трамвай, наверное, не придет вообще, потому что зачем ему одинокая я на темной остановке в без двадцати девять, а если и придет, то окна в нем замерзли, и печка воняет, и рядом с ней сидеть горячо, а в стороне холодно, и на каждой остановке ледяной ветер врывается, и какой вообще псих может сегодня вспоминать с умилением, какие узоры были в детстве на трамвайном стекле и как он монетку к ним прикладывал? Гадость какая.

В общем, к чему весь этот макабр-то. К тому, что дети мои садятся в ноябре в машину и ничегошеньки не чувствуют. А я чувствую! Восторг чувствую и упоенье, и это не проходит, хоть своя машина у меня с двадцати лет. Вышел из дома ноябрьским вечером — и жизнь прекрасна. Ни ключи по карманам рыскать не надо, ни перчатки в снег ронять — к ручке дверной только прикоснулся, мягкий щелчок, и мир у твоих ног. Тихо, бесшумно, тепло, удобно, и машина настраивается так, чтобы было тебе идеально. И музыка играет. И чем хуже за окном, тем лучше внутри, тем острее чувство "а вот фиг вам, а вот фиг". Хотя ведь и ноябрь у меня теперь ненастоящий, игрушечный. Утром плюс шесть, а днем плюс шестнадцать. И солнце светит. И уже глинтвейн вечерами продают: "Давайте, граждане, поиграем, что будто бы зима и будто бы мы замерзли? " — "А давайте! "

Короче, детский опыт — это, ребята, не травмы. Это же нам для контраста отсыпали, чтобы мы потом десятилетиями расслабленно наслаждались жизнью.

Lisa Sallier

погадать по-соседски, но я только смеялась, говорила, что не верю в это, и отмахивалась.

А потом как-то иду я на экзамен, нервничаю, потому что не выучила всё нормально, а соседка, встретившая меня во дворе, говорит: "Зря нервничаешь, у тебя ещё неделя будет, подготовишься и сдашь. А сейчас зря идёшь, только время потратишь". Я посмеялась, пришла в университет, а там экзамен перенесли на неделю, у преподавателя отец умер.

Второй случай был спустя некоторое время. Я шла покупать ноутбук с рук за большую сумму. Встретила соседку, а она говорит: "Только зря деньги такие большие несёшь, ничего не выйдет хорошего". Я опять посмеялась про себя, ноутбук купила, он поработал две недели и сдох, похоронив в своих недрах мой дипломный проект без возможности восстановления. Я чуть не поседела. Ночами всё восстанавливала.

Был и третий случай спустя пару лет. Я немного затопила соседку, спустилась к ней, а она смотрит на меня внимательно и говорит: "Фиг с ним, с затоплением, ничего страшного. Не ходи сегодня никуда. Как хочешь, но останься дома". Я говорю: "Мне на работу ехать срочно, как я останусь". А соседка говорит: "Поедешь — подам на тебя в суд за затопление, хозяин тебя из квартиры выгонит". Я что-то испугалась и осталась дома. Это было днём 3 апреля 2017 года. Примерно через час после этого разговора мы узнали о теракте в метро, как раз на той ветке, по которой я Показать ещё ездила на работу. У меня был шок. Я благодарила соседку, потому что она спасла мою жизнь или здоровье.

Ходила к ней ещё, она много всякого сказала, и хорошего, и не очень, и всё сбылось или продолжает сбываться. Вскоре съехала из той квартиры, с соседкой поддерживала связь, но недавно она умерла. А я пересмотрела свои рациональные взгляды и стала верить, что есть всё-таки люди, которые обладают чем-то особенным.

картины (сценарист Владимир Кунин, оператор Александр Чиров) повезло: руководство Ленфильма не ожидало от проекта ничего значительного и в процесс почти не вмешивалось.

Но в какой-то момент директор картины посмотрел отснятый материал и захотел фильм улучшить.

"Наум Борисыч! " — обратился он к режиссеру. — "Мы снимаем хороший, важный, патриотический фильм. Наши герои — отличные ребята и настоящие герои. Ну зачем ты их убиваешь? Я предлагаю другую концовку. Последний бой. Наш экипаж против десяти фокеров. У наших кончились патроны, кончается горючее. Их подбивают, самолет горит, идет вниз. В последний момент они выпрыгивают на парашютах. Медленно летят, садятся на лесную полянку.

Тишина, земляника, как будто нет войны.

Они достают самокрутку, раскуривают, передают друг другу. Начинается музыка, камера отъезжает. Конец фильма".

Наум Бирман: "Понимаете, мы их убиваем не потому, что недостаточно любим", — ответил Бирман. — "Как раз наоборот. Они погибают, потому что вот такие прекрасные, талантливые, добрые и веселые ребята, созданные для жизни, действительно, гибли на войне, и часто первыми. В этом — главная мысль фильма, его сила".

"Понял, не дурак! " — сказал директор. — "Предлагаю компромисс: пусть спасется один. Серега Архипцев, самый из них положительный, зрелый, командир! Самолет горит, идет вниз, в последний момент Серега выпрыгивает и выживает! "

"Так не бывает", — сказал Бирман. — "Командир оставляет боевую машину последним".

"Тогда пусть спасется балагур, которого играет Даль", — сказал директор. "Самый веселый и обаятельный! "

"Он не может спастись", — сказал Бирман. — "Он стрелок-радист и находится в отдельном отсеке. У него нет люка. Если самолет подбит, он — смертник".

"Понял, не дурак! " — сказал директор. — "Кто у них там третий? "

"Третий — Веня Гуревич", — ответил Бирман. — "Еврей. Музыкант".

Директор задумался. Нависла пауза.

"Ладно, пусть гибнут все! " — сказал он.