с работы (она работала поваром на большом заводе).

Мы с женой жили через два дома от нее и каждый день приходили в гости. Я очень люблю животных и Туман тоже всегда был мне рад. Своих собак у меня никогда не было — 30 лет я проработал на судах загранплавания, т. е. большая часть моей жизни прошла вне дома.

Когда тёща вышла на пенсию, то её начала жаба давить кормить такого прожору и она отдала Тумана соседям-цыганам. Я в это время был в длинных рейсах и узнал об этом от жены по телефону. Следующий раз попал я к тёще на блины только через месяцев 14 — очень уж занят был.

Наконец-то пришли мы к тёще в гости, отметили мой приезд, вышел я во двор покурить и вижу Тумана за забором. Я очень обрадовался, подошел к забору и начал его гладить, а он стоял на задних лапах и облизывал мне руки. Я уже хотел уходить, а он схватил зубами мой рукав и не отпускает! Пришлось еще минут пять его гладить, а потом я разжал пальцами его зубы, вернулся в дом и говорю:

— Представляете, меня Туманчик совсем не забыл за 14 месяцев!

А жена в ответ:

— Туман уже полгода как приказал долго жить и цыгане завели завели себе новую овчарку! И собака очень злая: на нас с мамой до сих пор лает, когда проходим мимо!

А я так и продолжал гладить и подкармливать цыганскую собаку каждый раз, когда приходил в гости. Очевидно, мое нахальство и отсутствие страха ошеломило собаку, а мои ласки растопили остатки основного собачьего инстинкта: охранять свою территорию.

под стать внешнему виду. Как специалист он был неплохой, поэтому претензий у начальства к нему не было, хотя и дружить с ним никто не хотел. Была у него заветная мечта: завязать с опостылевшей морской жизнью и стать на берегу фотографом. И наконец-то судьба ему улыбнулась!

В одном из портов Африки выменял он за десять банок сгущёнки у местных бедняков обезьянку — молодую мартышку размером с кота. В мечтах он уже представлял себя с обезьяной на плече и фотоаппаратом на шее, окруженным толпой желающих сфотографироваться на пляже в Одессе.

С чьей-то легкой руки ее стали звать Чита. Охламон и Чита! Эта комбинация настолько понравилась экипажу, что его даже не спросили, как он ее назвал. Чита была очень ручная и общительная, ко всем шла на руки, но особенно ей понравился боцман и она всегда старалась быть поближе к нему. Для нас это оставалось загадкой: суровый пятидесятилетний моряк, неразговорчивый и неулыбчивый, он светлел, когда обезьянка взбиралась ему на плечо и начинала копошиться в седых волосах.

У судового радиста ночная вахта 00.00 — 04.00. Перед самой вахтой Чита в чем-то провинилась, он ее слегка побил и закрыл в картонной коробке с небольшими отверстиями для воздуха. После вахты, уже подходя к каюте, он сразу заподозрил что-то неладное: очень уж воняло из-за двери!

Он резко открыл дверь каюты и остолбенел: все стены каюты и даже часть потолка, кровать и подушка были вымазаны тонким слоем обезьяних испражнений, пол каюты усеян мелкими кусочками бумаги и страницами разорванного паспорта моряка! В коробке, в которой сидела Чита, зияла огромная дыра, а сама обезьянка успела прошмыгнуть наружу между ногами Охламона, когда он открыл дверь.

До самого утра, кряхтя и матерясь, Охламон наводил порядок в каюте, а потом вспомнил про Читу. Тяжелый труд и бессонная ночь довели его почти до апатии, зло на Читу он еще держал, но убивать уже не хотел. Да и мечта об одесских пляжах не казалась ему уже такой привлекательной!

Читу он нашел сразу, выйдя на кормовую палубу — обезьянка спокойно сидела на плече у боцмана, однако увидев Охламона, она спряталась у моряка за спиной.

— Ну что, Николаич, заберешь себе Читу? — ничего не объясняя спросил Охламон.

— Сколько?

— Две бутылки водки.

— Хорошо, по рукам! — сказал боцман, протягивая руку.

В мгновение ока Чита снова оказалась на плече боцмана, наверное, она уловила отсутствие угрозы в голосе Охламона.

а изображение паука.

Я-арахнофоб. И я не стыжусь этого. Я не понимаю, как можно не бояться здоровенной восьминогой х[ер]ни с мандибулами в пол-сантиметра, которая поселилась в твоем туалете или пантри. Которая может упасть тебе на голову в самый неподходящий момент. Ладно еще я-меня не жалко. Но есть жена, есть сын. И поэтому я борюсь с членистоногими как Конфедерация с северянами. В нычке у меня не так много вещей, но дихлофос есть. На днях, занимаясь геноцидом одной особи, я, сам не знаю почему, вспомнил детство.

У бабушки в деревне был небольшой домик. Сеновал, хлев, огроменный огород, обычный деревенский дом. Я ездил туда на лето. Лето в деревне, особенно там где есть много травы(ну деревня же), и болото неподалеку-это рай для комаров. Кровопийцы не давали покоя днем-жрали старших, пока возились с картошкой, жрали меня, пока пытался слопать клубники или крыжовника. Они не давали покоя ночью-засыпать, падлы, мешали, а заснешь-начинали кушать. Бабушка озаботилась покоем внука и на окнах, обычно открытых на ночь для проветривания, появилась марля. Обычная марля, закрепленная кнопками. Спать стало на порядок спокойней.

Одним утром я, как всегда, пришел на кухню, ожидая завтрака. Бабушка, улыбнувшись, сказала мне:

— Смотри, ветром выдуло сетку, а паучок там заплелся, домик сделал.

В оконном проеме, где раньше была марля, красовалась паутина. А в ней была дюжина комаров. И хозяин, естественно был там. Небольшой, но очень деловой. Реагировал на каждый ветерок, кошмарил кровопийц, восстанавливал прорехи. Я назвал его Виталиком. Иногда, когда небыло дичи в его охотничьих угодьях, подкармливал мухами и недохлопнутыми комарами. Август был дождливым и холодным. Я до самого конца пытался Виталика удержать. Вздрагивание паутины от брошенного мною комара или мухи-охотник кидался на жертву. Других пауков я уже не видел. Перестали появляться новые паутины даже в хлеву и на сеновале. А виталькина сетка была. Я уехал. Новый учебный год. Своя городская жизнь...

Арахнофобия позже проявилась. Просто воспоминание. В детстве все легче и проще.