французское правительство выпустило алюминиевые монеты, что стала новшеством в нумизматике.

Эти монеты вначале обменивали только на золото и серебро, которое везли даже из других стран и поток желающих избавиться от своего кровного золота и серебра, получив вожделенный и доселе в природе не известный алюминий, не иссякал десятилетиями.

Население заполняло алюминием сундуки, клады и кувшины.

Итогом стало то, что казна Франции так переполнилась золотом и серебром, что Франция вышла на первое место как в политике, культуре, так и языке, моде для всего мира.

Стало модным изучать французский язык, носить французскую одежду, перенимать французские манеры.

Историки, изучая этот неожиданный взлет Франции в мировой истории, выяснили что причина всему кроется в алюминии и находчивости французского правительства, которое максимально извлекло выгоду из временного хайпа.

Это оказалась одна из самых выгодных экономических афер в истории, когда за весьма короткий срок были выкачаны буквально из глины по нашим ценам — многомиллиардные доходы!

— Говорят, история имеет привычку повторяться, только глина сегодня перешла в цифру?

от дороги. Поэтому я сразу почему-то стал решать, по какой тропинке мне идти примерно в ту же сторону. Мне не хотелось встречаться с этим пешеходом. Раздумывая, я стоял на небольшом распутье возле самой железной дороги, где тропинки расходились крестом в разные стороны. Просто я решал, в какую сторону мне идти, чтобы не столк…

Упс, этот гражданин, ну который был вдалеке, теперь оказался совсем рядом и за три шага уже преградил мне путь, показывая жестом, вернее, спрашивая жестом, сколько времени.

— Времени сколько? — прямолинейно произнес незнакомец показывая пальцем на запястье.

Вздыхая, ведь мне не удалось увернуться от него, ответил:

— Пятнадцать минут шестого, — потом буквально за мгновение мне стало понятно, что этот человек одет в странный кафтан, которые обычно рисуют на крестьянах в учебниках истории, на голове надет зипун с меховой оторочкой и пузатые замасленные от долгой носки варежки тоже с мехом, за спиной у дяденьки был рюкзак, который закрывался обычным узлом. Простоватое доброе лицо украшала неплотная прокуренная борода-лопата. Сразу понял, он спрашивал меня про время, потому что у такого человека, конечно, не может быть никакого мобильного телефона, ведь он совершенно не из нашего времени.

— Вы, наверное, Дедушка Мороз? Вы так на него похожи. Такой, ну наш, автозаводский Дедушка, — как-то искренне обрадовался я и хотел было протянуть ему руку, но…

Он так улыбнулся, я даже не успел сконцентрировать свою защитную функцию организма.

— Нет, конечно же, — сказал инок или паломник или кто-то настолько православный, а может, это был ангел, ведь они выглядят в реальной жизни примерно так. Дальше вместо рукопожатия мы стали обниматься! После объятий он что-то такое сказал про ангела-хранителя, которого он мне то ли дарует, то ли посылает, то ли желает в Новом году, и еще несколько настолько теплых и душераскрывающих фраз, что, боюсь, здесь я их даже не смогу пересказать.

Это было просто какое-то невероятное откровение. Вместо рукопожатий троекратное обнимание, взаимные поклоны и что-то еще неуловимое кажись он меня незаметно перекрестил. А по-моему, если это не Дед Мороз был, то это какой-то повыше Мороза пешеход.

широкой жопой моих младших братьев и сестёр.

– Дура, это не тебе – ласково сказал батя – это сыночке, он у нас талант.

– Талант-талант – ехидно протянула маманя, поняв что раздача [ман]дюлей отложена – ты его еще в консерваторию отведи.

– А это идея – обрадовался батя – иди сюда, квёлый, будешь музыке учиться?

– Я лучше Салтыкова-Ще почитаю – угрюмо ответил я, но батю это не остановило. Он схватил меня за чуб и ткнул носом во влажную грязь на пыльном полу. Я чихнул и батя отпустил меня.

“Спасибо” – одним неподбитым и неподкрашенным глазом сказала маманя тихонько пряча топор в трюмо.

На следущий день батя отвел меня в музыкальную школу. Когда я увидел Квинессу Арнольдовну, я понял, что буду учиться не только на контрабасе, но и на барабане, тарелках, и прочих духовых, струнных и слесарных инструментах.

Квинесса Арнольдовна была настоящей королевой. Алые губы, белые зубы, огромные голубые глаза за матовыми стёклами модных розовых очков, оттопыренные уши увешанные бриллиантами и сапфирами, огромный, никогда мной невиданный бюст, нервно колыхался в глубоком декольте, чуть выступающий животик заканчивался нежным верблюжьим копытцем. Я готов был стать не только козлёночком, но даже верблюжонком, лишь бы мне дали напиться из этого копытца.

– А может ну его к лешему, этого недоноска, – сказал батя сглотнув слюну, – может вы меня музыке поучите?

К моему счастью Квинесса Арнольдовна не согласилась с батиным предложением и взяла в обучение только меня. Холодными зимними вечерами она давала мне играть музыкальные произведения в своём декольте, чтобы у меня не так мёрзли пальцы от контрабаса.

Она клала на левую грудь хозяйственную коробку полную медиаторов и заставляла их по одному перекладывать на правую грудь. Я играл это произведение пока у меня не затекали руки. На всю свою жизнь я запомнил свою первую учительницу музыки.

Когда я вырос и ушёл от родителей, я снял кладовку метр-на-метр в коммуналке и перевёз туда свой контрабас, на нём и ел и спал. Иногда у меня собирались большие компании, но если я видел что кто-то тишком блюёт в контрабас, я этим мерзавцам больше никогда не наливал.

Прошли годы, батя и маманя растворились в прошлом, братья и сёстры выросли и расползлись по миру. А я, когда мне плохо, начинаю играть на контрабасе. И когда мне в стему стучат ох[рен]евшие соседи, мне становится хорошо. И получается, что я играю, и когда мне плохо, и когда мне хорошо.

А недавно бригадир нашей бригады маляров-отделочников отдал мне полбанки неиспользованного сурика и я им выкрасил любимый контрабас. А еще я прибил к нему гвоздями соткой двенадцать подсвечников и хрустальный графин. Теперь вечерами я надеваю любимые матовые розовые очки Квинессы Арнольдовны, играю при свечах на контрабасе, пью мутный самогон из хрусталя и вспоминая тёплый мягкий бюст Квинессы Арнольдовны, которая уже давно дослужилась в консерватории до звания бабушка-полковник, истекаю тёплыми розовыми слюнями нежной сентиментальности на давно засохшую мимозу…