Этнографическая экспедиция. Железная дисциплина. Парни-первокурсники отпрашиваются вечером помыться у местных в бане с целью установления контакта. Руководитель отпускает их (толку запрещать-то?), но со следующим напутствием: вернуться в 24.00, самогон не пить, и главное – будут местные (будут, обязательно будут!) спрашивать про наших девочек, ответ должен быть категоричным: наши девочки не снимаются (только этого нам не хватало!).

Надо ли говорить, что вернулись парни не в полночь, а в 2 часа ночи, накачанные гостеприимными местными самогоном. Радостно отрапортовали, что контакт с местными установлен, экспонатов в университетский музей (прялок, маслобоек) будет немерено. И сообщили, что местные действительно интересовались (ну, вы как в воду глядели!) нашими девочками, на что им было категорически заявлено (надо же выполнять хоть какие-то распоряжения начальства!), что наши девочки не то, что посторонним, они и своим-то не дают (во, неприступные!). Ответ местных просто потрясал гостеприимством, сохранившимся в глубинке: "Мужики, не переживайте, мы вам своих телок подгоним!".

На прощании в Доме кино Панкратов-Чёрный сказал о Меньшове:

"Он так любил народ! И страдал за него! Страдал! "И могло показаться – дежурная фраза, пафос по случаю. Но…

Панкратов-Чёрный вспомнил, как однажды Меньшов целый день таскал его по Астрахани, городу своего детства, с гордостью и страстью показывал родные места, рассказывал о

История довольно известная, но вроде тут еще не было. Про Ростроповича.

Когда он был еще молодым музыкантом, играл с оркестром одно произведение. А там есть очень сложный момент — надо быстро переметнуть руку в самый низ виолончели и взять очень высокую ноту. Так вот, играют они первый раз эту тему — Ростропович идеально попадает. Играют второй — снова идеально. И еще много раз. Остальные оркестранты заинтересовались, как это он так попадает безошибочно. Дождались, пока Ростропович куда-то отлучился в антракте и стали изучать его инструмент. И обнаружили, что на грифе, как раз на нужном месте, стоит незаме-етненькая такая карандашная отметка. Ну они решили приколоться, стерли эту отметку и нарисовали такую же на половину лада выше. Итак, антракт кончается, начинают играть и весь оркестр косит глазами на Ростроповича, еле сдерживая смех. Подходят они к сложному месту, все затаили дыхание, а Мстислав оп-па! Опять идеально попадает! И играет дальше, только оттопыривает средний палец на руке, держащей смычок...

Однажды, когда шкет был ещё пусичкой, мы стояли с ним на светофоре. Есть у нас возле станции переход такой, не через проезжую часть даже, а через выезд рейсовых автобусов со стоянки. Так что народ на этот светофор забил, и не заморачивается особо. Самое обидное, что там цикл такой, 50 секунд для пешеходов, и только 15 для авто. И всё равно.

И вот стоим мы, горит красный, прошел мимо автобус, и все кто стояли рядом, дружным стадом, за редким исключением, попёрли.

И шкет спрашивает.

— Папа, а почему они на красный?

А что я скажу? И так мне стыдно стало перед ребёнком за этих взрослых граждан, что я сказал. Негромко, но вполне отчетливо.

— Это бараны, сынок. Есть такая порода, человек-баран. Им можно на любой.

Так я сказал.

Поднял голову и вижу, как человека три, из уже шагнувших за бордюр, вдруг резко сдали назад и встали рядом. И поглядывают так на пацана. Всем своим видом как бы демонстрируя — нет, мы не бараны! Мужик там один, тётка, и девка ещё. Такая, ничего себе, сама на тротуаре, грудь половину проезжей части перегораживает.

Мне конечно неловко стало, а мальчик стоит, рассматривает всех беззастенчиво, рога пытается разглядеть.

И тут девка эта, поймав на себе его взгляд, наклоняется и говорит, смущенно улыбаясь.

— Мы не бараны, мальчик. Просто мы очень часто об этом забываем.