расчёты. Кстати, самое трудное – вовсе не расчёты, хотя они дико нудны и даже доводят до галлюцинаций (Лавуазье кидался чернильницей в чёртиков). Самое трудное – тот критический момент в работе великого учёного, когда у него на руках первая готовая модель. Учёный кричит "Ура! ", прыгает до потолка и целует кошку, а потом (радостный, с высунутым языком!) тащит свою теорию на суд научного сообщества, забывая, что это – самые предварительные расчёты, сделанные для идеальных условий и идеальных параметров, каких в природе не бывает, что это тот самый "сферический вакуумный конь".

Научное сообщество, рассмотрев скептическим глазом эту сырую модельку, дружно говорит ХА-ХА-ХА и издевается над великим учёным так, что дембеля курят в сторонке. Белла, Пастера, Сикорского, Гейтса называли идиотами, про Соитиро Хонду руководство "Тойоты", куда тот пытался трудоустроиться, сказало: "Нам стыдно, что мы пустили на порог этого клоуна", изобретателю буровой вышки заявили: "Сверлить километры грунта в поисках нефти? Сумасшедший! " и предложили просверлить собственную голову в поисках серого мозгового вещества. Но хуже всех, конечно, пришлось профессору Зелинскому, который наслушался трёхэтажного мата от всяких штабс-капитанов и поручиков Ржевских в кабинетах царского министерства обороны – господа офицеры никак не могли взять в толк, зачем нужен противогаз. "Применять на войне отравляющие газы никто не решится – наступил гуманный двадцатый век! А от запаха мужской портянки и противогаз не спасёт", — категорично заявил Самсонов.

В Сеченовке научные исследования опираются на прочный фундамент опытов и экспериментов над грызунами. Мышиное царство платит Сеченовке большую дань: до тысячи скальпов в год, и из этой тысячи добрая сотня замученных зверьков – на совести доцента Шустрикова. У Шустрикова такая специализация – проверять на мышах новомодные лекарственные средства и методики. Выглядит это так: мыша заражают какой-нибудь лихорадкой доктора Менгеле, а потом потчуют противовирусными препаратами, наноинтерфероном или там озверином, и смотрят, что получится.

Представьте, лекарства иногда помогают. Бывает наоборот — от модного лечения мыши дохнут быстрее, чем совсем без лечения. Что делать! Мыши должны гордиться тем, что умирают во имя лучшего будущего всего человечества. Согласно статистике, каждая замученная с 1910-го года мышь спасла в итоге восемь человеческих жизней. Вот так. Притом памятники

Пастеру, Листеру, Мечникову, Павлову стоят везде, памятника белым мышам нигде нет. Улицы имени Белых Мышей тоже.

Но к делу. Мозги Шустрикова, подобно мозгам большинства талантливых людей, слегка набекрень – это позволяет глядеть на вещи под необычным углом, хотя и создаёт существенные проблемы в повседневной жизни. Почти каждый месяц Шустрикова одолевает научный зуд – тяга испытать на мышках, крысках и хомячках что-нибудь революционное.

Как-то за завтраком Шустриков уткнулся в ноутбук и пустил слюну – но не на яичницу с беконом, шипевшую перед ним в сковородке, а на научную статью про коров. У коров был плохой надой, трещины вымени и задумчивость после еды. Французский фермер решил проблему, притащив на пастбище музыкальный центр – "Реквием" Моцарта, бодрые марши

Ипполитова-Иванова, фуги Баха превратили тощих унылых коров в весёлых, упитанных, довольных жизнью бурёнок. Надои выросли вдвое, вымя каждой коровы лоснилось свежей кожей, грустное мычание сменилось радостным, мелодическим. Эксперты, изучив этот феномен, пришли к единодушному выводу: классическая музыка резко повышает иммунитет.

Шустриков, человек действия, сразу начал прикидывать – как проделать такую же штуку с мышами? После занятий он уединился с грызунами в лаборатории и, после недолгих раздумий, решил заразить их стафилококком.

Заразил. Затем Шустриков решил, что в первой клетке мыши будут сидеть совсем без музыки, во второй клетке – с Эминемом, а в третьей – с его любимыми вальсами Моцарта. Таким образом, мышей требовалось поместить в три клетки со звукоизоляцией и организовать им консерваторию – тут предстояла большая работа. В подмогу себе Шустриков вызвал Тёму – самого толкового парня из младшекурсников.

Тёма обрадовался предложению; к тому же доцент его дополнительно мотивировал — великодушно пообещал автоматом выставить один из зачётов.

Где-то за полтора часа клетки были подготовлены и оборудованы динамиками для музыки.

Утерев трудовой пот, Тёма подошёл к клеткам и стал рассматривать пищащих мышей. Грызуны ещё были бодры и, очевидно, не подозревали, что носят в себе опасные бактерии. Одна из мышей в клетке Эминема потешно встала на задние лапки и стала обнюхивать стенки клетки, а затем приставными шагами переступила влево. Тёме вдруг стало её жаль. А потом захотелось присвоить.

— Эта мышь умеет стоять на задних лапках, — сообщил Тёма.

— И что? – хмуро спросил Шустриков.

— Талантливый зверь. Его можно чему-нибудь выучить и выгодно продать.

Доцент промолчал. Тёма разозлился и решил зайти с другой стороны:

— Андрей Андреич, а зачем губить сразу пятнадцать мышей? Можно было заразить шесть. По две мыши в каждой клетке – это же всё равно круто.

— Нерепрезентативно.

— То есть у опыта будут недостоверные результаты?

— Да. И вообще, молчел, здоровье человечества построено на мышиных костях, — доцент подошёл к клетке и посмотрел на грызуна. Тот продолжал ходить на задних лапках. – Молитесь теперь на Эминема – если он действительно великий певец, мышь будет жить.

Тёма, слушавший Muse и My Chemical Romance, не питал по поводу Эминема никаких иллюзий. И всё же мысленно ободрил мыша: "Ты будешь моим, дружок. Я в тебя верю".

Тем же вечером Тёма заглянул в лабораторию ещё раз – уже без доцента.

Наутро он вместе с Шустриковым осмотрел грызунов. Мыши в немузыкальной клетке и в клетке Моцарта ходили с трудом, а два грызуна лежали вверх брюшком, жалобно попискивая. В клетке Эминема мышам тоже очевидно поплохело, но всё-таки они выглядели бодрее и съели почти весь корм.

Шустриков был озадачен. Уходя, доцент на всякий случай проверил громкость музыки и сделал Моцарта погромче, а Эминема – тише.

И в этот вечер Тёма нашёл предлог заглянуть в лабораторию без доцента.

На следующее утро осмотр выявил удивительные результаты: мыши в клетке

Эминема были почти здоровы и снова съели весь корм. Мыши Моцарта и мыши в тихой клетке в полном составе подняли лапки кверху. Шустриков заподозрил неладное и принялся проверять – те ли это мыши. Мыши везде оказались те же.

— Ничего не понимаю, — развёл руками доцент. – Как мыши могли от него выздороветь, если я от него заболеваю?

Тёма дал доценту повозмущаться, а потом попросил у него мыша.

— Пока не дам. Хочу их ещё понаблюдать, — отрезал Шустриков.

На следующее утро, только Тёма вошёл в универ, случилось невиданное чудо. Можно сказать, ему навстречу вышли волхвы с дарами. Шустриков с улыбкой ждал Тёму у гардероба, в правой руке у него была маленькая клетка с мышом, а в левой – ведомость.

— Артём, ты молодец, — доцент торжественно пожал тёмину руку. – Знаешь, я сразу всё понял, когда увидел в шкафу пустую пачку ампицилина.

Конечно, ты по вечерам кормил мышей антибиотиками!

Тёма удивлённо поднял глаза:

— Вы всё узнали, и всё равно хотите меня похвалить?

— Конечно! Я двадцать лет в лаборатории – и до сих пор считал, что мыши не едят ампицилин ни с какой крупой – слишком он горький. А оказывается, его можно смешивать со сладкими кукурузными хлопьями – это же настоящее открытие!

И Шустриков бодро расписался в тёминой зачётке. Мышь в клетке встала на задние лапки и радостно пискнула.