В общем, фильм фильмом, а вспомнилась мне от этого просмотра славная история, не раз слышанная мною от моей неунывающей бабушки, долгих ей лет безбедной старости.

Дело было в далеком 1967 году.

На тот момент было у моей бабки тридцать прожитых лет за плечами, муж – молодой актер советского кино (ныне, спасибо Путину, народный артист России), две комнаты в коммунальной квартире на улиц Кирова (ныне Мясницкая) и двое маленьких детей пяти и трёх с половиной лет отроду.

Отца своего (ко всеобщей радости) дети видели не часто – тот все больше пропадал на съёмках и гастролях, а потому те редкие выходные дни, которые он имел возможность провести с семьёй, считались по умолчанию праздничными. Впрочем, как представления о семье, так и представления о празднике у моего непьющего предка тоже были весьма оригинальны. Прежде всего, под праздником он понимал культурное развитие и духовное очищение человека, пробуждение в нем патритических и героических чувств, гражданского самопознания, самоощущения и самоосознания.

Верным подспорьем на пути к достижению данного праздника он и считал чтение бессмертной повести великого Гоголя.

Далее от первого лица.

1967 год. Дед вернулся со съемок и решил устроить детям праздник.

С самого раннего утра мы поехали гулять в парк Горького, дети нагулялись, накатались и наелись мороженого до ощущения полнейшего восторга, и, чтобы эффект этот не пропал даром, по возвращении домой дед усадил их на диван и приступил к художественному чтению "Тараса Бульбы".

За свои робкие попытки обратить внимание на возраст детей я была награждена презрительным взглядом (говорить он не мог – декламирование текста не прерывалось ни на секуду), и понимая, что не в силах как-то им помочь, молча направилась на кухню приготовить что-нибудь на обед.

Овощи, фрукты, мясной бульон и макароны полностью завладели моим вниманием и минут через сорок о присходящем в комнате я забыла. Тем сильнее было моё удивление, когда в какой-то момент до моего уха стали доноситься обрывистые и нарастающие крики, свист и улюлюканье, усиливающиеся с каждой секундой. Через пять минут шум стал настолько пугающим, настолько интригующе необъяснимым, что игнорировать его уже было решительно невозможно. Оставив на плите готовый обед, я в три прыжка преодолела коридор и распахнула дверь нашей комнаты.

Посреди комнаты стоял дед.

Его заграничная в красную клетку рубаха была то ли растегнута, то ли порвана на груди. По его небритым щекам текли, сбиваясь с пути и падая на страницы книги, слезы. Его мощный, данный от рождения Господом Богом и поставленный педагогами в театральном училище голос гремел, отражаясь от стен маленькой комнатушки, и уходил на улицы, легко минуя хрупкий барьер дребезжащих окон.

На диване в углу комнаты, обнявшись и уткнувшись носами в покрывало, спали обессиленые дети.

А голос продолжал взрывать пространство, подводя невольных слушателей к кульминации всего действа – казни Остапа:

— БАТЬКО!! ГДЕ ТЫ!! СЛЫШИШЬ ЛИ ТЫ?! — ревел ополоумевший слуга мельпомены, вселяя тревогу в души беспечных голубей на окрестных крышах.

— Юра! ! Тише! Дети спят!

— ДА И Х[рен] С НИМИ!!!!!!! СЛЫЫЫЫШУУУ!!!!!!!