кардиохирургии, особенно педиатрической, располагался далеко от основных караванных путей.

А это значило, что на русском я разговаривал только с пациентами, переводя для детей из СССР.

Да ещё со стажирующимися врачами из Москвы.

Как раз с одним таким кардиохирургом я и услышал первый и последний раз русский язык вне университета.

Мы шли и рассуждали на русском о важности мелких деталей в этой специальности, я ему скопировал "Поваренную книгу для резидентов в кардиохирургической анестезиологии ", созданную поколениями резидентов и собранную в отличную чёткую и краткую стратегию выживания на этой самой трудной ротации резидентуры.

Говорили мы громко и увлечённо, не заметили двух детишек, игравших в войну, один из них направил своё ружьишко на меня, второй, постарше, крикнул ему на чистом русском:

"Не стреляй!! Не слышишь, что ли!?! Это же наши! "

Посмеялись и разошлись.

А вот и история.

Как и большинство моих историй — эта случилась в госпитале, в предоперационной комнате.

Разделённая занавесками, на 6 коек, она представляла место для первой остановки на пути в операционную.

Тут пациенты переодевались, им ставили венку, брили — короче, готовили.

Я, уже к этому времени закончивший резидентуру, работал врачом-инструктором, первая ступень на пути к профессору.

Зашла семья из 4 человек и прошла в закуток, готовиться.

Сестра принесла пациенту халат, тапочки-носки, шапочку.

Полагая что их никто не понимает и не понижая голосов, они обсуждали увиденное, на русском:

"Нет, ты видел эту жопу?!?

Да, громадная, как её в медсестрах держат, она же жопой с ног сбить может! "

Это о моей медсестре, исключительно хорошей работнице, душевнейшем человеке, профессионале высшей пробы. Да, с большой задницей, что правда то правда, что не мешало ей быть самой любимой сестрой отделения.

Тэк-с, интересно, что ещё скажут.

Сказали... Прошлись по всем деталям персонала и госпиталя, горы претензий, пару обоснованные, остальные просто ушаты дерьма.

Я опускаю " жрать хочется", " где бы поссать на дорогу", " раз[гиль]дяи" и тому подобные проявления языковой безнаказанности.

Не знаю как долго бы продолжался бы этот разговор, не скажи жена мужу:

"Слушай, а ты этого бородатого урода заметил?

Интересно, что он тут делает, стенки подпирает? "

Этим бородатым уродом мог быть только я, единственно бородатый в тот день в отделении.

Я слегка обозлился — не красавец, правда, но урод?!?

Надо прекращать эту вакханалию языкового беспредела, решил я и, громко кашлянув, сказал на русском: добрый день, вы готовы к осмотру анестезиолога?

Воцарилась оглушающая тишина, долгая пауза и бормотание, наконец я услышал тихий ответ, смущённо и смиренно:

"Да, доктор... "

Зашёл, представился, перешёл на английский, который родители знали плохо, дети им переводили непонятное, всё штатно за исключением краски стыда и отведённых глаз.

Заканчивая, спросил:

"Есть ли у вас вопросы к бородатому уроду? "

Да нет, вру, не спросил, профессионализм не позволил...

Нет, я просто спросил есть ли вопросы к доктору Ашнину?

А через два часа глава семейства был возвращён семье в целости и сохранности, наркоз прошёл штатно, бородатый урод не подкачал — как обычно.

При выписке они вели себя преувеличенно вежливо, явно чувствуя себя нашкодившими детьми.

Я же с покерным лицом пожелал им всех благ и мысленно понадеялся на извлечённый ими урок.

А урок простой — на любом языке говори то, за что не будет стыдно.

И помните — русский язык не Навахо или Суахили, на нём говорят и понимают его миллионы людей в любой!! части света.

20 лет. Я напялил на себя теплое нижнее белье, толстую зимнюю рубашку, свитер, пиджак и тулуп. Ну и само собой шапку-ушанку и толстые "дворницкие" рукавицы. Заходить куда-то в магазин за бутылкой – и в мыслях не было, тем более что тогда очень плохо ходил наземный транспорт, и я, ожидая троллейбуса, закоченел, как снежная баба.

На работе я сидел в одной комнате с Александром Григорьевичем, уже пожилым человеком, бывшим фронтовиком, с которым я только вчера и познакомился. Когда я, войдя в помещение, стал стягивать с себя все эти семь одежек, он смотрел на меня как-то загадочно-скептически, а потом спросил:

— Ну что, молодой человек, сегодня оформляем прописку?

Тогда не то, что сейчас, — магазины с водкой на каждом углу не стояли, до ближайшего шлепать надо было минут 20. Сорок минут ходьбы по такому морозу – брр!

— Да уж больно я продрог, Александр Григорич, — говорю я чистую правду,

— не дойти мне живым до магазина. А если и дойду, то вернусь уже вряд ли, просто заледенею.

— Неужели на улице так холодно? – вроде бы искренне удивился он. – А я вот пришел в одной рубашечке, — он потрепал на груди свою футболку с короткими рукавами, — и ничего, по-моему, температура за окном вполне комфортная.

Я пожал плечами и промолчал: ну охота старичку поприкалываться к новичку

– пусть себе забавляется.

— Я улавливаю в вашем молчании скепсис, молодой человек, — сказал он с улыбкой. – Но вы деньги-то на бутылек приготовили?

— Само собой.

— Тогда я предлагаю вам нечто вроде пари: если вы добавите на коньяк, я схожу за ним сам, причем в такой одежде, в которой сейчас нахожусь.

Я критически оглядел его с ног до головы: как я уже упоминал, футболка практически без рукавов, легкие летние штаны и сандалии на БОСУ ногу – учреждение считалось творческим, и его сотрудники позволяли себе одеваться несколько шокирующе. Я почувствовал в его предложении какой-то подвох, но, с другой стороны, трехзвездный качественный армянский коньяк стоил тогда всего на полтора рубля дороже водки – хотя рупь пятьдесят при моей ставке в 120 р. были деньгами немаленькими.

— Я согласен, — улыбнулся я и протянул коллеге деньги. Мне стало жутко любопытно, каким образом он меня надует.

Тот берет деньги, целлофановый пакет и именно в таком прикиде, в каком находился, вышел из комнаты.

Я подошел к окну, отсюда просматривался выход из подъезда и добрая половина пути до магазина.

Вскоре на улице показался Александр Григорьевич. К моему изумлению и даже ужасу, его одежда никаких изменений не претерпела, включая сандалии на босу ногу! А далее мой старший коллега легким прогулочным шагом двинулся в сторону винного магазина.

Может, он "морж" какой-нибудь? – подумалось мне. Но я сразу отмел эту мысль: "моржи" плавают в воде, где температура всяко выше ноля, а на морозе все они испытывают те же ощущения, что и обычные люди.

Через 40 минут Александр Григорьевич вернулся с коньяком, причем на его коже не было ни пупырышка. Я, потрясенный, ни о чем его не стал расспрашивать, и мы благополучно раздавили бутылочку еще с двумя товарищами.

Лишь впоследствии я узнал, что, вследствие то ли ранения, то ли контузии на войне, у Александра Григорьевича была напрочь разрушена терморегуляция организма, и он не ощущал ни тепла, ни холода. Но я, конечно, ничуть не обиделся на ветерана, что он меня с помощью своей редкой болезни расколол на лишних полтора рубля.