Эта история случилась еще в прошлом столетии с одним из любителей халявы. Назовем его Владимиром Медяковым (что недалеко от истинной фамилии). Он работал заведующим районной рыбинспекцией. Ловил браконьеров, штрафовал их, а штрафы клал себе в карман. За мзду закрывал глаза на лов стерляди (краснокнижной рыбы! ) в Иртыше. Однажды даже умудрился заехать в глухой угол соседней Новосибирской области и сдать в аренду жителям одного сельца расположенное рядом с этим селом степное озеро, кишащее карасями. Как выкрутился Медяков из этой вскоре получившей огласку истории, известно только ему самому. Но однажды из-за любви к халяве он таки по-крупному вляпался в дерьмо. Рассказываю.
В те годы в хлебоуборочную пору все ответственные работники организаций и предприятий нашего райцентра несли нагрузку как общественные инспекторы ГАИ и дежурили на трассе Павлодар-Омск. Пост этот был обыкновенным павильоном на манер автобусной остановки. Ни телефона, ни света там не было. Заступавшему на дежурство давали нарукавную повязку и полосатый жезл. Этой атрибутики было достаточно, чтобы тормознуть любую машину, проверить у водителя документы, груз.
Вот так в один из сентябрьских дней на пост по графику заступил и наш герой.
Было солнечно и тепло. Медяков сидел на лавочке около будки и лениво курил, провожая взглядом проносившиеся мимо машины. Но вот к посту стал приближаться молоковоз. «Не мешало бы молочка попить после вчерашнего» — подумал Медяков и, привстав с лавки, сделал отмашку жезлом, приказывая водителю остановиться. Молоковоз плавно притормозил, в желтой цистерне гулко заплескалось содержимое.
— Что везешь? – для проформы спросил Медяков у водителя.
— Сливки, — охотно ответил шофер. Он не врал – труженики МТФ обычно сепарировали молоко, обрат оставляли для выпойки телятам, а сливки сдавали на местный маслозавод.
— Это хорошо, — обрадовался Медяков. – Постой-ка.
Он сходил в будку и вернулся со стеклянной литровой банкой.
— А ну, зачерпни! – приказал Медяков водителю. А тому что, жалко? Лишь бы гаишник не «прикапывался». Он залез на цистерну, открыл люк и, зачерпнув банкой, протянул ее общественному гаишнику. Медяков пригубил. Сливки были холодными и невероятно вкусными. Общественник крякнул и на одном дыхании выпил всю банку. По его болевшим от вчерашнего внутренностям как будто боженька босиком прошелся.
— Ух, как хорошо! – крякнул Медяков. Да, забыл сказать, что в нем весу было центнера полтора. Так что эта баночка для него была как наперсток.
— Набери-ка еще, — велел он водителю. Вторую банку Медяков пил уже обстоятельно.
— Ну, я поехал? – нетерпеливо спросил водитель.
Медяков вытер губы и протянул банку водителю в третий раз:
— На, гребани еще раз. Это я с собой возьму. И поезжай.
Приняв полную банку, Медяков сделал шаг, другой к будке. И тут в его чреве что-то заурчало, забормотало. Медяков остановился, сдерживая невыносимую потребность испортить воздух. Но не сдержался и пернул…
Это Медяков так поначалу подумал, что просто пукнул. А на самом деле только что выпитые им два литра свежих сливок одномоментно выплеснулись ему в штаны, прихватив с собой и все съеденное и выпитое накануне. Вот так и стоял наш герой, с выпученными от ужаса и отвращения глазами, с банкой сливок в одной руке, полосатым жезлом в другой, и широко расставленными ногами. Водители проезжающих машин, видя застывшего в столбняке хоть и общественного, но все же инспектора ГАИ, притормаживали и спрашивали, не нужна ли помощь. Но в ответ лишь слышали матернейшие пожелания следовать как можно скорее дальше.
Наконец, тихо-тихо переставляя ноги, Медяков таки добрался до будки, затем спустился в кювет. Там была приличная лужа, в которой Медяков и совершил необходимые водные процедуры, а также постирался. И еще несколько часов ждал, пока все его пострадавшее белье, подвешенное к кровле будки с тыльной стороны, не просохнет
Вы думаете, у Медякова с той поры пропала всякая охота к халяве? Как бы не так. Но вот сливок он больше не пил. Совсем.
| Истории о милиции и армии
|
|   |
* * *
Лето, жара. Сидим с внуком на даче. В его любимой игрушке сломался мотор, сняли и разбираем вместо Лего. Внук увлеченно крутит ключем все, до чего может дотянуться, но чувствуется, что на санках ездить ему нравится больше, чем их возить. Напряженная работа мысли приводит к результату. Дед, говорит, без мотора машина, конечно, не поедет. А с горки?
Тут я сглупил. Вместо того чтобы ответить “не поедет” я спросил “а как же мы ее туда эатащим? ”.
Через пять минут внук притащил буксировочный трос и договорился с соседями, которые выезжали в магазин за продовольствием. Отступать было поздно. Поставили на место аккумулятор, прикрутили обратно капот, прицепили трос, поехали.
Тут надо сказать, что дорога к даче идет под наклон, накатом вполне можно подъехать прямо к входу. Под наклон идет и кусок дороги, от которой идет съезд на дачный массив. Когда-то это была объездная дорога, сейчас чуть-ли не центр города.
Короче, доехали на буксире до самой высокой точки, развернулись, отцепили трос.
Внук сел за руль, потихоньку тронулись. Руль крутит правильно, тормозит где нужно, особо нетерпеливым и сигналящим показывает знак средним пальцем, как правила дорожного движения предписывают.
Неприятности начались там, где их не ожидали. У меня совсем вылетело из головы, что на этой улице расположено ГАИ. Вспомнил я об этом, увидев на крыльце обалдевших гаишников, наблюдавших за десятилетним мальчиком, неторопливо проезжающего мимо них. Когда мальчик посигналил и помахал им ручкой, они офигели.
Надо отдать им должное, несмотря на фору, к даче мы подьехали одновременно.
После небольшой дискуссии, не добившись консенсуса, мне пришлось звонить в ГАИ. Объясняю дежурному, что отдыхаю на даче, ворвались их пьяные сотрудники и требуют у десятилетнего ребенка, играющего в песочнице, права. Через пять минут начальник ГАИ прибыл лично.
Первый гаишник докладывает свою версию: ”увидели за рулем ребенка,
ГНАЛИСЬ за ним до самой дачи”. Второй решил подыграть ему, не догадываясь, что играет на моей стороне: “у него еще двигатель теплый”.
Тут внутренний голос подсказал мне, что пора открывать капот. * * *
Мне довелось прожить несколько недель (в купе поезда, каюте, гостинице) с очень интересным человеком. Дважды Герой Советского Союза, один из самых популярных и любимых в армии военачальников (я никогда не слышал о нем никаких отзывов, кроме очень хороших), Генерал-Полковник Иван
Михайлович Чистяков выступал перед военными и их семьями, а мы-артисты затем давали концерт.
На сцене Иван Михайлович, в основном, повторял то, что было написано о нем в книгах, а мне он часто рассказывал истории, которые тогда напечатать было нельзя, да, наверное, и рассказывать не рекомендовалось.
И если я уже, признаюсь, забыл: с какого именно плацдарма и в котором часу утра началось то или иное наступление (можно посмотреть в книге), то вот все эти истории помню, как будто бы опять слышу голос рассказчика:
«Приносит мне председатель трибунала бумагу: «Подпишите, Иван
Михайлович! Завтра в 09: 00 хотим новобранца у Вас тут перед строем расстрелять». – За что, спрашиваю, расстрелять? – «Бежал с поля боя.
Всем другим трусам в назидание».
А я эти расстрелы, скажу тебе, терпеть не мог. Я же понимаю, что этот молокосос вчера за материну юбку держался, дальше соседней деревни никогда не путешествовал. А тут его вдруг схватили, привезли на фронт, не обучив как следует, и сразу под огонь.
Я ведь тоже (даже в книжке своей об этом пишу) с поля боя по молодости бегал. И не раз, пока дядя (я под его началом был) своими руками пристрелить не пообещал – и я был уверен, что пристрелит. Это же стра-а–ашно! Взрывы, огонь, вокруг тебя людей убивают, они кричат: с разорванными животами, с оторванными ногами-руками... Вроде и мысли в голове о бегстве не было, а ноги тебя сами несут, и все дальше и дальше.
Ох, как же трудно со своим страхом справиться! Огромная воля нужна, самообладание, а они с опытом только приходят. С ними люди не родятся.
И вот этого мальчишку завтра в 09: 00 возде моего КП убьют перед строем...
Спрашиваю председателя трибунала: «А вы разобрались во всех деталях его воинского преступления? » Тот мне: «А чего тут разбираться? Бежал – значит, расстрел, о чем тут еще можно разговаривать? Все ясно. »
Говорю: «А вот мне не ясно из твоей бумаги: куда он бежал? Направо бежал, налево бежал? А, может быть, он на врага бежал и хотел других за собой увлечь! А ну, сажай свой трибунал в машину и следуй за мной – поедем в эту часть разбираться».
А чтобы в эту часть проехать, нужно было обязательно пересечь лощину, которая немцем простреливалась. Ну мы уже приспособились и знали, что если скорость резко менять, то немецкий артиллерист не сможет правильно снаряд положить: один обычно разрывается позади тебя, другой впереди, а третий он не успевает – ты уже проскочил.
Ну вот выскочили мы из-за бугра и вперед. Бах-бах, — пронесло и на этот раз. Остановились в перелеске, ждем – а трибунала-то нашего нет, не едут и не едут.
Спрашиваю шофера: «Ты точно видел, что немец мимо попал? » — «Точно, — говорит – оба разрыва даже не на дороге были! »
Подождали мы их с полчаса и поехали дальше сами. Ну все я там выяснил, насчет новобранца: бежал в тыл, кричал «Мама», сеял панику итд. Поехали обратно.
Приезжаем на КП. «Что случилось с трибуналом? », — спрашиваю. – «Ничего не случилось», — мне говорят. «Они сейчас в столовой чай пьют».
Вызываю командира комендантского взвода, приказываю немедленно доставить трибунал ко мне. Через пять минут приводят ко мне эту троицу. Один еще печенье дожевывает. Спрашиваю: «Куда вы делись? Почему не ехали за мной, как я приказал? »
— «Так ведь обстрел начался, товарищ Генерал-Полковник, поэтому мы назад и повернули. »
Говорю им: «Обстрел начался, значит, бой начался. А вы меня бросили в этом бою, струсили. Кто из вас законы военного времени знает? Что полагается за оставление командира в бою и бегство с поля боя? »
Побелели. Молчат. Приказываю командиру комендантского взвода: «Отберите у этих дезертиров оружие! Под усиленную охрану, а завтра в 09: 00 расстреляйте всех этих троих перед строем! » Тот: «Есть! Сдать оружие!
На выход! »
В 3 часа ночи звонит Хрущев (член Военного Совета нашего фронта). «Иван
Михайлович, ты что вправду собираешься завтра трибунал расстреливать? Не делай этого. Они там уже Сталину собрались докладывать. Я тебе прямо завтра других пришлю взамен этого трибунала».
«Ну уж нет, — я Хрущеву говорю. – Мне теперь никаких других не нужно!
Только этих же хочу. » Тот засмеялся, говорит: «Ладно, держи их у себя, раз хочешь».
И вот аж до самого конца войны мне ни одного смертного приговора больше на подпись не приносили. * * *
Рассказал мне как-то друг, как ему служилось в армии еще в 80-ых годах. У них то и дело учения проходили, и вот на одном из таких произошло это событие. На их пост должны были напасть диверсанты, по секрету им сообщили, что "враг" будет на газ-66. Далее от его имени: Лежим мы значит втроем в кустах, вооруженные до зубов (взрывпакеты, дымовухи и конечно же наш старый, надежный калаш с холостыми патронами), ждем 66-ю. Увидев подъезжающую машину в метрах ста, подожгли взрывпакет (фитиль) и кинули его вместе с дымовухой на дорогу, одновременно с этим выпрыгивая из кустов и пуляя из своих автоматов. К нашему удивлению машина вместо того чтобы останавливаться дала по газам с бешенной скоростью удрала... Только потом мы поняли, увидев гражданские номера машины. Уж не знаю, чего они там подумали, но уж точно страху натерпелись.
Дима * * *
История рассказана знакомым летчиком, насколько правда -(? ), с его слов:
80-е, перегоняем истребители с Дальнего Востока в европейскую часть
СССР. Маршрут длинный, несколько промежуточных посадок, на одной из них выясняется — сегодня дальше не летим. .
Быстренько организуем междусобойчик, спирт из самолета, нехитрая закусь и. . полетели. Долго ли, коротко ли, но "на грудь" приняли уже вполне прилично. . Прибегает посыльный из штаба — "Ваш вылет через полчаса! "
Оделись, по самолетам, кислородную маску на лицо, включаем кислород — сознание проясняется, зрение обретает резкость, опьянения как не бывало...
Взлет-посадка без происшествий. .
Отключаем кислород, снимаем маски -опьянение медленно возвращается. .
Кожа той части лица, которая была под маской, приобрела выраженный синюшный оттенок, "гиббоны" какие-то, мать вашу. .
Топаем на доклад... Алкоголь вернулся полностью. . "Равняйсь. .
Смирно... ... ... . без происшествий! "
"А чего рожи синие? С похмелья что ли? "
"Никак нет... Пьяные! . . " * * *
МУЖЧИНЫ НЕ ПЛАЧУТ
У моего дедушки Пети, до войны было три глаза. Два как у всех и один посередине, во лбу. Но, к сожалению, проклятые немцы на войне выбили пулей этот третий глаз. От него осталась только глубокая ямка. В нее мог бы поместиться грецкий орех. Я будучи совсем маленьким, сидя у него на коленях, помню очень сокрушался:
"Ну, как же так, раз в жизни встретил трехглазого человека, тем более любимого дедушку и на тебе... Выбили глаз, не дали полюбоваться на эдакое чудо природы. Щупал дедову яму на лбу и ненавидел немцев. Дед весело смеялся.
Когда я чуть подрос и история с третьим глазом отошла в сторону, дед мне кое-что рассказал о взаправдашней войне:
«. . Первый день на фронте.
Нам всем выдали новые шинели. При довоенной бедности, это было как соболья шуба, невероятное богатство.
Все, нарядные и довольные обновками, шли в камышах по щиколотку в воде.
Вдруг где-то сквозь заросли, затрещал немецкий пулемет.
Командир закричал: "Ложись! " и плюхнулся в черную жижу. Но из семидесяти бойцов, только пятеро последовали его примеру. Остальные не могли себе представить, как такую ценнейшую вещь, как НОВУЮ ШИНЕЛЬ, можно вот так запросто погрузить в вонючую болотную жижу.
Они продолжали стоять, нагнувшись почти до земли, прикрыв лицо руками.
Их убили всех. В первый же день их войны... »
Хвастаться нехорошо, ну и хрен с ним, а я похвастаю: мой дедушка Петр
Гаврилович Андронов, всю войну провоевал в разведке боем. Кто знает, тот оценит. Кто не в курсе, поясню: 30 вооруженных до зубов разведчиков получают задание, переходят линию фронта. Выходят в тылу на укрепленный немецкий объект, забрасывают его гранатами, берут контуженного языка если есть, отрезают 100 метров телефонного шнура, чтоб сразу нельзя было исправить, и дай Бог ноги, отстреливаясь бегут назад к линии фронта.
Вроде ничего такого, будто игра "Зарница", только одна малость все портит — статистика. Не было случая, чтоб из 30-ти разведчиков, вернулись больше четверых. Обычно один или двое.
И, как правило, подстреленные. Мой дедушка умудрялся возвращаться. МНОГО
РАЗ! Вы только вдумайтесь в теорию вероятности. Вернулись они вдвоем, ордена на грудь, подлечились, получили недостающих двадцать восемь человек и вперед...
Хотя если честно, то это не столько дедушкина заслуга, сколько бабушкина. Она у меня... Колдунья — плохое слово, короче, она заранее знала, что муж ее с войны вернется весь израненный, но живой. Но это уже другая история. О бабушке Поле как-нибудь в следующий раз.
". . Главная трудность перейти линию фронта. Обычно на это уходили у нас целые сутки. Перед переходом мы расходились вдоль фронта на несколько километров, чтоб каждый был один, ведь если у одного нервы не выдержат, и он шумнет или побежит, то минометным огнем накроют всех, кто рядом.
Накроют сто из ста. Дружно с обеих сторон, в этом у нас с немцами было единодушие. Ползти можно только ночью, и то медленно и аккуратненько.
Если за ночь не успел, то днем отлеживаешься, изображаешь кочку или убитого. Самое большое, что мне удавалось сделать за целый день- это развязать мешок, вытащить сухарик и завязать мешок. Все. Двигаться можно только со скоростью часовой стрелки, иначе снайпер наш или немецкий, обратит внимание на беспокойный холмик и успокоит.
Однажды перешел линию фронта, идти не могу, нога перебита. Ползу живой и довольный по лесу, уже на нашей стороне. За мной тянется дорожка, запачканной кровью, травы. Рана навылет, несерьезная, но кровь теряю, всего бросает в дрожь, скорей бы доползти, не потерять сознание.
Вдруг сзади:
"Стой, кто идет! "
Разведчик, говорю, из такого-то батальона. Часовой убрал от моей головы винтовку со штыком и заговорил:
"А, разведчик, ну так ваши еще вчера переехали он туда, версты две отсель. А тут теперича мы, артиллерия. Ты это, полз бы к своим, а то у нас и самим жрать неча, а тут еще тебя бугая кормить. У вас разведчиков, небось, пайки с сухофруктами и шоколадом. Ну так вот шуруй туда, там тебя пусть ваши бинтуют и откармливают…"
Я понял, что если начну с ним спорить, то только драгоценную кровь потеряю, а эта падаль, может и штыком проткнуть.
Как дополз — не знаю. Очнулся за тысячу километров в госпитале. После обратно в родную часть и опять из нас собрали 30 человек... "
Больше всего мне запомнилась одна дедушкина история про переход через линию фронта:
"Случилось это под конец войны. В ту ночь все шло наперекосяк. Одно хорошо, что сам не ранен. Я возвращался с задания уже два дня. Все это время не спал, потому что на мне был "язык". А кто спит с "языком", тот сам просыпается "языком".
Как назло мой "язык" подох от ран.
Голодный как собака, пить хочу, умираю, в автомате два патрона. Ползу.
Только начал, а еще метров 500. Слышу, а потом уже и вижу, прямо на меня из темноты, от наших ползет огромный немец. Морду опустил в землю, ничего не видит.
Направляю автомат ему в каску, затаился, жду. Ну, думаю вот, и помирать время пришло. Мой выстрел немецкие наблюдатели услышат, и вместе с нашими, целый гектар земли тут вспашут. Вот если ножом… Нет, не успею подобраться, заметит, стрельнет. Приготовился. Немец медленно поднял голову, он был в двух метрах от меня. Мы долго смотрели в глаза друг другу. Видимо он тоже понимал, что любой щелк — это конец.
Я почувствовал, что от него пахло гангреной и смертью. Нехорошо пахло, когда раны так пахнут, плохо дело. Дня два, наверное, с раной ползает.
Немец плавно полез в карман, я думаю: ну и подыхай. Только собрался стрелять, смотрю — он медленно протягивает мне свой нож рукояткой вперед:
— «Нихт шисен» Я беру его. Немец показывает себе на загривок и все шепотом бормочет: "Хильфе, хильфе, битте... "
Тут я понял. Залез к нему на спину, разрезал кусок куртки и добрался до раны между лопатками. Рана гноилась. Дал немцу в зубы рукавицу, чтоб не орал, а сам выковырял из него кусок железки. Достал из немецкого мешка флягу со спиртом и залил рану. Снял его брючный ремень и затянул потуже на спине.
Он поблагодарил, протянул мне полплитки шоколада и флягу с водой (все, что было в мешке) Говорит, «данке» мол, недалеко уже, а там мне помогут.
Да говорю, там твоих помощников дохрена, еле ноги унес. Весь лес в помощниках…
Если бы сразу на него со спины напасть, заколол бы как свинью, а так…ну не мог.
Мы молча расползлись каждый к себе, только мне нужно еще ползти часа три, а ему даже раненому, не больше четверти часа. Но все время пока я полз и ел шоколадку, даже не думал, что он добравшись к своим, поднимет тревогу, осветится небо и меня закопают минометы.
Даже не думал.
Наоборот, я желал этой сволочи чтоб он успел до своих добраться прежде чем подохнет. По себе знал как ему, гаду, сейчас хреново... "
Сразу после войны, дедушка с семьей внезапно покинул свой родной
Оренбург и уехал в «тьмутаракань» – в Киргизию, где и остался жить среди ссыльных, но свободным человеком. Ему по цепочке передали разведчики, что наших берут по всей стране. Нужно потеряться. Благо страна у нас большая и красивая. Так товарищ Сталин, как мог, отблагодарил героев войны…
Однажды в День Победы, я был тогда еще совсем маленьким, увидел, как мой дедушка Петя сидел в сумерках у радиоприемника, слушал метроном минуты молчания и плакал.
Мне было так удивительно, что дед может плакать — это все равно, что я бы увидел его с накрашенными губами...
— Дедушка, что случилось? Почему ты плачешь?
Он повернул на меня свое заплаканное лицо и чтобы меня не пугать, заулыбался.
Таким я его и запомнил.
В комнату вошла бабушка Поля, потащила меня за руку и сказала:
— Пойдем, пойдем, не будем мешать дедушке. Он не плачет. Мужчины же не плачут.
Это дедушкиными глазами плачут все его убитые друзья... * * *
ПРИВИДЕНИЕ
1941 год. Начало немецкой оккупации в маленьком городке Полтавской области. В бывший райком партии вселилась комендатура. Небольшой дореволюционный двухэтажный особняк. По коридорам снуют немецкие офицеры, взвод охраны, обслуга из местных. Стучат пишущие машинки, тренькают телефоны, немецкий порядок входит в свои права.
В один из кабинетов, для разбирательства привели двенадцатилетнюю девочку. Ее поймали на улице, есть подозрение, что еврейка.
На свою беду, она и вправду была еврейкой. Родители уже месяц как поджидали свою доченьку на небе, и вот пришла пора Адочки. Месяц она бродила по городу, жила, где придется. Приютить опасную девочку никто не решился.
В комнате работали два офицера за двумя письменными столами. Один оторвался от бумаг, перекинулся парой слов с конвоиром, глянув на Аду, сказал:
— "Я! Дас юдише швайн! " и опять углубился в бумаги. Советская пионерка хоть и не понимала по-немецки, но что такое "юдиш" и что ее ждет, знала.
Она вдруг в отчаянии бросилась к дверям и опрометью выскочила в коридор.
Присутствующие не кинулись догонять беглянку, а дружно заржали, ведь в здании не было ни одного окна без решетки, а внизу на выходе круглосуточная охрана и только немецкая. Бежать-то некуда, разве что заскочить в другой кабинет... А толку? Но страх смерти не имеет логики.
Ада из коридора кинулась на второй этаж и забежала в первую попавшуюся открытую дверь.
Немцы обрадовались новому развлечению и не спеша, планомерно, как инопланетяне в поисках человека, обходили комнату за комнатой:
— " Тефощка. Ау! "
"Кте ты ест? "
"Ком, дас кляйн юдише швайн... "
"Ау! Ми тепя искать! "
Инопланетяне обошли все помещения на обоих этажах, потом еще раз, еще...
Им уже было не смешно. Еврейки нигде не было. Через пару часов поиска они поняли, что девчонке удалось просунуть голову между прутьями в туалете, и она сбежала. И какие же маленькие головы бывают у этих подлых еврейских детей...
Тут же вызвали "майстра" из местных, и он присобачил дополнительную перемычку к туалетной решетке.
В комендатуре наступила ночь. Офицеры разошлись по домам, темный особняк опустел, только охрана у входа еле слышно переговаривалась.
С самого утра Ада лежала внутри старинного камина, но до сих пор боялась дышать. Камин зиял чернотой в самой большой комнате купеческого дома.
При советской власти барство было не в почете, экономили дрова, топили буржуйками и каминную трубу заложили кирпичом, но так удачно, что внутри на высоте полутора метров получилась кирпичная полка. Сантиметров сорок в ширину, тут пока можно было переждать. Пока...
В эту ночь девочка так и не покинула своего убежища.
Наступило утро, в комендатуре затрещала работа и о вчерашней сбежавшей еврейской девочке все конечно забыли.
Только во вторую ночь Ада решилась покинуть свою норку. Она неслышно как привидение пробралась в туалет, без которого уже почти падала в обморок.
Жадно напилась воды и вернулась в «свою» комнату, По запаху нашла в чьем-то столе спрятанное печенье и залегла до следующей ночи.
Так из ночи в ночь Ада все расширяла свой жизненный круг. Доходила даже до первого этажа, влезала в буфет, а там всегда можно было поживиться кусочком хлебушка, не обделяя господ офицеров. Она понимала, что если пропадет хоть кусочек сала, то будут подозрения и могут здание обыскать с собакой. А это смерть. Но пока сама Ада превращалась в дикую собачку, или скорее в затравленного мышонка с огромным не мышиным телом, которое нужно кормить. Все чувства ее обострились. Девочка слышала даже, сколько существ находится на втором этаже и сколько на первом. Лежа в камине, она чувствовала вибрацию стен от входящих в здание инопланетян. Днем не спала, боялась, что во сне пошевелится. Девчонка знала всех солдат и офицеров комендатуры, хоть никогда их и не видела. Различала по голосам, походке и запаху. Вскоре приноровилась мыться и стирать белье в туалете.
Самым страшным еженочным испытанием был слив воды унитазного бачка. Со временем Аду уже невозможно было застать врасплох. Она по своим внутренним часам знала, когда под утро придут истопники, работники кухни, а уж охранники, по ночам обходящие этажи, для нее казались просто махорочными топающими слонами.
Человек ко всему привыкает.
Ада стала привидением, о котором даже не ходило слухов...
Девочка сначала интуитивно, а потом, и по словам начала понимать немецкую речь.
Жизнь шла. Ведь, несмотря на ежесекундный смертельный риск быть обнаруженной, это была все же жизнь. Чтоб не сойти с ума, она мысленно разговаривала с родителями и со "знакомыми" немецкими офицерами.
Однажды ночью, когда девчушка привычно прокралась в туалет, ее как громом поразило. На умывальнике лежали: ломтик хлеба и малюсенький кусочек мыла. Это был не офицерский туалет и мыло каждый приносил свое, могли, конечно, забыть, но хлеб откуда! ! ?
О НЕЙ КТО-ТО ЗНАЛ!
Ада не притронулась к этому богатству. Вдруг западня... На следующую ночь все повторилось. Эх, будь что будет, взяла. В конце концов, немцы люди педантичные. Если б что и заподозрили, то не мыльцем бы выманивали, а овчарками.
Через неделю девочка поняла, что доброй феей была уборщица тетя Зина.
Толи по маленьким мокрым следам, толи еще как, но тетя Зина догадалась о
«привидении». Жизнь у Ады началась царская: целый кусочек хлеба в день иногда даже с кубиком сахара.
В одно прекрасное утро в комендатуре перестала звучать немецкая речь.
Все шло совсем непривычно. Дом наполнился новыми запахами и звуками.
Незнакомые люди говорили только по-русски. Ада целых три дня еще сидела в камине прислушиваясь, пока не решилась выйти к нашим.
Был 1943 год.
— ------------------------------------------
Четырнадцатилетнюю еврейскую девочку Аду вначале отправили в полтавский детский дом, а в
44-ом во Львовский интернат. В этом городе она и прожила всю свою жизнь.
Детей у Ады не было, расплата за подорванное в камине женское здоровье.
Я знаю тетю Аду, сколько себя помню. Мы жили дверь в дверь. Меня часто с ней оставляли родители, когда шли в кино. От нее я и услышал всю эту жуть.
Году в семидесятом, тетя Ада съездила на полтавщину, где и разыскала уборщицу Тетю Зину, которая к тому времени уже давно отмотала свою
«десятку».
Узнала по голосу...
