и прикрывая своей широкой жопой моих младших братьев и сестёр.

– Дура, это не тебе – ласково сказал батя – это сыночке, он у нас талант.

– Талант-талант – ехидно протянула маманя, поняв что раздача [ман]дюлей отложена – ты его еще в консерваторию отведи.

– А это идея – обрадовался батя – иди сюда, квёлый, будешь музыке учиться?

– Я лучше Салтыкова-Ще почитаю – угрюмо ответил я, но батю это не остановило. Он схватил меня за чуб и ткнул носом во влажную грязь на пыльном полу. Я чихнул и батя отпустил меня.

“Спасибо” – одним неподбитым и неподкрашенным глазом сказала маманя тихонько пряча топор в трюмо.

На следущий день батя отвел меня в музыкальную школу. Когда я увидел Квинессу Арнольдовну, я понял, что буду учиться не только на контрабасе, но и на барабане, тарелках, и прочих духовых, струнных и слесарных инструментах.

Квинесса Арнольдовна была настоящей королевой. Алые губы, белые зубы, огромные голубые глаза за матовыми стёклами модных розовых очков, оттопыренные уши увешанные бриллиантами и сапфирами, огромный, никогда мной невиданный бюст, нервно колыхался в глубоком декольте, чуть выступающий животик заканчивался нежным верблюжьим копытцем. Я готов был стать не только козлёночком, но даже верблюжонком, лишь бы мне дали напиться из этого копытца.

– А может ну его к лешему, этого недоноска, – сказал батя сглотнув слюну, – может вы меня музыке поучите?

К моему счастью Квинесса Арнольдовна не согласилась с батиным предложением и взяла в обучение только меня. Холодными зимними вечерами она давала мне играть музыкальные произведения в своём декольте, чтобы у меня не так мёрзли пальцы от контрабаса.

Она клала на левую грудь хозяйственную коробку полную медиаторов и заставляла их по одному перекладывать на правую грудь. Я играл это произведение пока у меня не затекали руки. На всю свою жизнь я запомнил свою первую учительницу музыки.

Когда я вырос и ушёл от родителей, я снял кладовку метр-на-метр в коммуналке и перевёз туда свой контрабас, на нём и ел и спал. Иногда у меня собирались большие компании, но если я видел что кто-то тишком блюёт в контрабас, я этим мерзавцам больше никогда не наливал.

Прошли годы, батя и маманя растворились в прошлом, братья и сёстры выросли и расползлись по миру. А я когда мне плохо, начинаю играть на контрабасе. И когда мне в стему стучат ох[рен]евшие соседи мне становится хорошо. И получается, что я играю и когда мне плохо и когда мне хорошо.

А недавно бригадир нашей бригады маляров-отделочников отдал мне полбанки неиспользованного сурика и я им выкрасил любимый контрабас. А еще я прибил к нему гвоздями соткой двенадцать подсвечников и хрустальный графин. Теперь вечерами я надеваю любимые матовые розовые очки Квинессы Арнольдовны, играю при свечах на контрабасе, пью мутный самогон из хрусталя и вспоминая тёплый мягкий бюст Квинессы Арнольдовны, которая уже давно дослужилась в консерватории до звания бабушка-полковник, истекаю тёплыми розовыми слюнями нежной сентиментальности на давно засохшую мимозу…

юбилей, и праздник было решено провести с размахом.

Рано утром мы с отцом поехали в центр- смотреть военный парад и последующую демонстрацию. Настроение было приподнятое – как же, такое событие. Весь город украшен красными флагами, из уличных динамиков гремит музыка, перемежаемая праздничными лозунгами. Граждане, с флажками, значками и красными бантами собираются в колонны.

Чтобы выйти из метро на Невском, нужно было предъявить паспорт и пригласительные. По пути к трибунам документы у нас проверили ещё два раза. Кроме кордонов милиции, присутствовали граждане в штатском с колючими глазами, а в автобусах, стоящих у обочины, видно было армейские подразделения- внутренние войска должно быть.

Дворцовая была украшена на славу – красные флаги, транспаранты, портреты членов правительства, и конечно портрет вечно живого дедушки Ленина. Настроение приподнятое – не часто доводится оказаться в самом центре такого исторического мероприятия.

Я с красным бантом на пальто, держу отца за руку и гляжу во все глаза на происходящее. Когда смотришь военный парад по телевизору, и когда живьём – совершенно разные впечатления.

А диктор объявляет, какие именно военные части проходят по площади. Интересно- аж до дрожи. Мне вообще на всякую военную технику смотреть нравилось – лучшее место для прогулок – двор Артиллерийского музея, что в Кронверке- за Петропавловской крепостью. Но там- история, а здесь – всё живое, и не надо ходить от одной гаубицы к другой, а оно само прямо мимо тебя едет.

Радостное впечатление испортил один эпизод – мы стояли на предпоследней ступеньке трибуны, а на самой верхней – партийные руководители города, в том числе Г. В. Романов. От меня- метра три.

Историческая справка – к шестьдесят седьмому году в политбюро уже все поняли, что Брежнев- не фигура, не лидер. Он не руководил страной, а скорее представительствовал. Романов же- реальный, жёсткий и уверенный политик с огромными амбициями- вполне мог претендовать на пост генерального секретаря. Однако, "серый кардинал" Коммунистической партии М. А. Суслов позволил себе сформулировать сентенцию – "Хватит нам Романовых на троне", и зарождающийся дворцовый переворот был задавлен в зародыше.

Романов (он был очень маленького роста) тогда был уже членом Центрального комитета, и портрет его, в числе других, присутствовал на фасаде Главного штаба – мне запомнился невообразимый контраст между светлым и одухотворённым взором нарисованного Романова, и ледяным презрительным взглядом барина, взирающего свысока на колышущееся внизу человеческое море.

Выстоять почти неподвижно примерно три часа – для пятилетнего пацана задача не из лёгких. Я терпел, сколько мог, а потом тихонько отцу-

— Папа, я писать хочу.

— Стой, подожди, недолго осталось.

— Папа, я очень хочу, правда.

— Ну нельзя с трибуны уходить просто так. Правила такие.

Отец посмотрел на мои, полные слёз глаза, подвинулся, и что- то шепнул охраннику. Офицер в штатском ухмыльнулся, взял меня за руку, проводил по ступенькам вниз, и отодвинул драпировку трибуны-

— Давай, только быстро.

Так в моей биографии появился факт, который в принципе повторить невозможно – мне довелось отлить посреди Дворцовой площади, в день празднования пятидесятилетия Октябрьской революции. Демонстрацию мы досматривали до самого конца – пока последняя колонна не прошла мимо трибуны. Я подпрыгивал и кричал "УРА" громче всех – те, кто стоял рядом, улыбались, и кивали мне головами.

Прошло много лет, Октябрьскую революцию уже давно принято называть переворотом, красный день календаря превратился в обыкновенный, и всё, что осталось у нашего поколения – кто ещё помнит ту атмосферу праздника – только эти воспоминания…