по имени Паша, из нашего филиала, которого до этого не знал. Человек он в целом оказался неплохой, хотя с ним практически невозможно было общаться на внеслужебные темы. Паша был фанатом еды, он жрал всегда, постоянно, безостановочно. Через несколько дней общей жизни в одном номере стал понимать почему Паша до сих пор холост. Ему явно было не до женщин, хотя иногда он мог поддержать разговор о них. Жратва и мысли о ней занимали его полностью. Имея габариты 170 на 170, т. е. в высоту и ширину, он каждую ночь храпел звуками взлетающего самолета, причем безостановочно, так, что у меня возникало ощущение, что я сплю на взлетной полосе. Время было летнее, душное, и Паша каким-то образом, видимо от холодной колбасы, поймал жесточайшую простуду. Его добродушное круглое лицо стало еще круглее, нос распух, а верхняя губа приобрела темно-фиолетовый цвет. С учетом болезни он меньше есть не стал, а храпеть стал с большим диапазоном звуков. Так получилось, что после его приезда все финансовые расчеты за проживание проводил я, как давно живущий и знакомый со всеми сменам гостиничных кассирш. Одна из них, Наташа, молодая, разведенная женщина, казалась мне вполне симпатичной, и отчасти из-за этого я и взял на себя все расчеты. Антибиотики и еда несколько облегчили Пашино положение, хотя губа стала еще более фиолетовой, но кризис был уже пройден. С целью заполнить пустоту воскресного утра в гостинице, я собрался и пошел оплачивать очередной взнос в кассу. Наташа была на месте и готовилась сдавать смену. Получив наши квитанции и немного потрепавшись вернулся в номер и увидел одетого Пашу, который решил выйти и погреться под солнцем. Как там на воле, спросил он меня, слегка шепелявя от тяжести распухшей губы. Сам не знаю, с чего, я сказал ему, что весь ресепшен и особенно кассир Наташа наперебой спрашивали меня о нем, а Наташа, прямо так и заявила мне, почему все время я прихожу рассчитываться, ей бы хотелось и с моим соседом пообщаться. "Так что Паша, давай дерзай" — напутствовал я его. Впервые оставшись один и не слыша Пашиного храпа и чихания, я как-то незаметно заснул. Проснулся через три часа, Паши не было, вернулся он часов в 8 вечера, с пакетом, как оказалось наполненным бутербродами. Из его отчета я узнал, что ободренный моими словами, он с утра, выйдя из номера, спустился к Наташе, где они немного поговорили, затем она сдала смену, и они гуляли по набережной, сидели в парке, съели мороженого и найдя достаточно пустой участок парка трахнулись. После этого поехали к ней домой, где он очень хорошо покушал, ceкс был продолжен, и она наделала ему бутерброды, чтобы он продержался до вторника, пока она не выйдет на работу не привезет новую подкормку. Мы еще прожили с Пашей около двух недель, и все эти дни возникшее между ними чувство только росло, а Паша хорошо ел и имел много ceкса. Когда я уезжал, Паша остался после меня еще на несколько дней. Воистину нам не дано предугадать, как слово наше отзовется.

Я естественно вскочил, сказал: "Садитесь пожалуйста", сделал шаг вперед и через попа потянулся, чтобы дотронуться женщине до локотка и указать на свое свободное место. Но вдруг, поп вальяжно и властно отвел мою руку в сторону и специальным церковным басом громко и назидательно изрек на весь вагон:

— Ну что вы? Не надо этого, я вполне и постоять могу. Ну-ка, сядьте назад!

Люди вокруг захихикали. Я, не смотря на приступ смеха, все же дотянулся до женщины и усадил ее на свое место.

Через несколько остановок мы с батюшкой встретились глазами и улыбнулись друг другу. Он подошел поближе и своим специальным церковным басом тихо сказал мне в ухо:

— Простите, нехорошо получилось. Если бы я был в гражданском платье, то даже и не подумал, что вы обращаетесь ко мне, а так. И спасибо вам.

— А мне-то за что?

— За то, что помогли узреть гордыню в себе самом. Да, гордыню, она всему виной.

— Ну ладно, вам, зато мы людям настроение подняли.

— И то верно.

Священник собрался выходить и на прощание протянул мне руку, я протянул в ответ и сказал:

— Раз вы так печетесь о гордыне, то целовать я вам руку, пожалуй, не буду, ограничусь рукопожатием.

В ответ, специальным церковным басом, грянул обычный человеческий смех…