практика цигун считалась секретной"

Далёкие восьмидесятые. Пионерский лагерь. Лето, естественно.

Медсанчасть. В медсанчасти – фельдшер Зинаида Ильинична, почтенная старушка модели "божий одуванчик". С шокирующе ясным взглядом на жизнь из-под надвинутой до бровей белой шапочки и с металлическим кулончиком в виде дракона на мохеровой вязанной крючком ярко-красной верёвочке поверх белого халата.

Трудно сказать: то ли беспощадные долгие годы прошлись жизнеутверждающим победным маршем по бабушкиной психике, то ли цигун уже тогда был единственно правильным учением, но причину всех пионерских хвороб (начиная с "после танцев вот тут покалывает" и, заканчивая, "абрикосы, наверное, зелёные были"), заслуженная фельдшерица видела исключительно в неправильном бессистемном дыхании неразумных отроков. Посему все лагерные методы лечения и профилактики заключались в комплексе дыхательных упражнений, специально разработанном ею для нашей красногалстучной дружины.

При всём желании не могу сказать, что все пионеры всецело любили и глубоко уважали бабушку за эту маленькую странность. Ибо — ну её на фиг.

Утром, блин, и так спать хочется после всяких ночных, исконно пионерских развлечений, а тут ещё зарядка под чутким руководством продвинутой бабушки. Да, конечно, обычную утреннюю зарядку (ноги на ширину плеч, руки перед грудью, раз-два, три-четыре) можно делать, даже не открывая глаз, и досматривая утренние сны, но дыхательную эту, блин, гимнастику — фиг...

— А теперь, ребяточки, вы все — матросики. Встаньте, встаньте, как матросики! Матросики тянут канат. Тянем-тянем ручками канатик. Резче, резче, хорошо. Хорошо. На каждый рывок — резкий вдох через нос. Громче! Громче вдыхайте. Не слышу ваших носиков. Молодцы ребятки. А теперь вы все — насосики. Встали, встали ребятки. Все умеют велосипедикам колёсики подкачивать? Давайте, давайте, ребяточки, накачаем велосип@дики. Резче! Резче — не слышу ваших носиков…"

Блин... Каким же дебилом себя ощущаешь, делая это. Особенно, когда тебе 12-13 лет. Ужас. Дурдом на прогулке. Каждое, блин, утро. И ещё хорошо, если не попадёшься ей на глаза посреди дня с какой-нибудь царапиной, синяком или со шмыгающим носом.

Само собой, заходить в медпункт в то время, когда там дежурила эта бабушка-целительница, дураков не было. Лучше уж истечь кровью из разодранной коленки, чем с этой же пораненнной коленкой "тянуть канатик" или "накачивать велосип@дик".

Так было и в тот день. Сидела бабушка в медпункте в гордом одиночестве и медитировала на плакат "Дизентерия — болезнь грязных рук", как вдруг дверь отворилась и...

Впрочем, по порядку.

В тот день честный пионер Серёжа, мой сосед по комнате, внезапно осознал, что большая часть смены уже прошла, и что неплохо бы написать родителям честное пионерское письмо о том, что "доехали благополучно, с ребятами познакомился, погода хорошая, чувствую себя хорошо, кормят хорошо, вожатые тоже хорошие…". Но эта замечательная идея покинула его после написания первой же буквы письма, уступив место другой идее, более прекрасной и более занимательной. Ручка оказалась с красной пастой.

Всего каких-то пятнадцать минут потребовалось честному пионеру Серёже на то, чтоб, раздербанив стержень, нарисовать у себя на честном пионерском лбу дырку от пули. Причём, дырку — очень честную. Я не знаю, был ли Серёжа прирождённым талантом или же имел неоднократный опыт подобных затей, но дырка получилась настолько натуральная, что даже нам, соседям по комнате, наблюдающим за этим действом от начала до конца, при виде окончательного результата стало жутковато. Лучше, наверное, только настоящим пистолетом нарисовать можно было, да и то сомневаюсь.

Я не буду рассказывать о том, как визжали девчонки, в комнаты которых героически "впадал", наглухо застреленный, честный пионер Серёжа, не буду рассказывать, как бледнела вожатая, прибежав на наш крик:

— Наталья Викторовна, ой, что это с Серёжей? Скажу только то, что на следующее утро мы не делали дыхательную гимнастику. И не делали её вообще никогда — аж до самого конца смены. А всё потому, что на славу повеселив, и окончательно задолбав своей пулей в голове весь отряд, пионер Серёжа не придумал ничего лучшего, как, повиснув на плечах двух надёжных товарищей, отправиться в медпункт и спросить у мирно задремавшей просветлённой бабушки:

— Зинаида Ильинична, матросик или насосик?

Дворик (небольшой смышленый проводник, который боялся Сергея как огня). Тот поворачивается к Дворику, выхватывает у него банку слабоалкоголки, сминает как промокашку:

— Ты, х[рен], ты чего меня лонгером называешь?!

... Рев от хохота потряс округу на километр... Стоит ли писать о том, как его стали называть?

Так вот с Лонгером, кстати персонаж реальный, живет себе и ныне в своем Никополе, желающим барышням могу написать его телефон,... о чем это я начал?... А, вспомнил. Так вот с ним связано несколько просто уматовых историй.

... Едем мы в Москву, отправились уже от Тулы, где ко мне сели московские ревизоры. Вполне вменяемые ребята, брали деньги, но давали зарабатывать, не наглели. Так вот они записались уже в рейсовом журнале, проверку дескать провели, замечаний нет и т. д... И говорят, мол, Миша, пойдем пройдемся по составу, просто глянем, ну и чтоб твои видели, что мы ходили, если кто спросит. Доходим до вагона Лонгера, заходим. Он, конечно, закрыт в своем купе — трется с новой клюшкой. Он всегда если не ест, трется с новой клюшкой. Вынимаем мы его из купе, ревизоры показывают ему на мешки с использованным бельем, которые лежат на второй полке и спрашивают:

— Почему белье не опломбировано?

(Белье, когда его связали в узлы, опломбируется в мешках и сдается в прачку.)

— Опломбировано.

— Как опломбировано, вот же мешки лежат?

— Опломбировано...

— Как, б%%%ь, опломбировано? Вон простыни торчат!

— Опломбировано!

Лицо ревизоров покрыто красными пятнами, они начинают высовывать из якобы опломбированного мешка простыни, наволочки, полотенца... Орут уже вдвоем на весь вагон:

— Как же оно опломбировано, долбое[ж], если мы вот... -на, -на, — бросают всю эту постель на пол,.. — если мы все это достаем?!!

— Опломбировано!

Я не выдерживаю, говорю:

— Пошли парни, он все понял... Приходим ко мне они кипят, пьем водку, пар потихоньку выходит. Они идут в свободное купе, ложатся спать.

Просыпаются от нашего не хохота, нет. Это стон. Вызванный тем, что через пять минут приходит Лонгер и, как ни в чем не бывало, произносит:

— Как я их НА[дол]бАЛ?

купюрами – все как полагается. Асфальтовая стрела трассы, заходящее солнце, из динамиков льются ласкающие слух аккорды шансона. Устали, как собаки, ничего не хочется – только до дома добраться поскорее, и упасть до утра.

Но не тут-то было. Откуда ни возьмись, на обочине – мамка. Это простой советский человек остановился бы, предложил подвезти пятидесятилетнюю женщину, но на то он и простой человек. А у этих друзей глаз наметан – других там и не держат.

— Что, мужики, прикольнемся? – предложил кто-то.

— Да легко!

Останавливаются, выходят. Мамка, видя такую кучу народа, уже начинает умножать их на баксы, и уже начинает думать, что Крушавель – вот он! Совсем близко! Проводит их к девочкам – выбирайте! А девочек – штук двадцать, на любой вкус – высокие, пониже, пышные, стройные, от восемнадцати до сорока, умеют все! Как говориться, за ваши деньги – любой каприз!

Впрочем, там не только девочки были. Был еще здоровый, широченный охранник. Голова – лысая, как коленки у девочек, и растет сразу от плеч – шеей там и не пахло.

— Слышь, мать – почем?

— Ну, вот эти, — показывает она. – По сто. Те – по двести. А вот эти… о! По триста! Но они того стоят!

— Нет, мать, ты не поняла – за лысого сколько?

Девочки в шоке. Мамка в ступоре. До самого лысого смысл сказанного еще вообще не дошел.

— Что, простите?

— Нас девочки не интересуют – за лысого сколько хочешь?

Тут лысый стал что-то понимать. Понимать, что он крупно встрял – один на дюжину! Да и девочки так сочувственно на него посмотрели… им-то, наверно, к такому раскладу не привыкать… Ясен пень, лысый еще надеется, что это всего лишь шутка, но голову, на всякий случай, в плечи втянул – точно как черепаха! Не очень понятно, правда, как это у него получилось – без шеи-то.

— Что вы, что вы! – замахала руками мамка. – Он не продается! Он здесь вообще для других целей!

— Да как не продается? Сказала же – выбирайте. Вот мы и выбрали. Лысого хотим!

Лысый уже сжался, стал в два раза ниже и в три раза уже, но, один черт, не помогало.

— Да ты, мать, не бойся – не скупимся, — и тут появился дипломат с меченными. – А если хорошо поработает, то и премируем!

— Ребята, вы серьезно? – переспросила мамка, в которой уже проснулась коммерческая жилка.

Любой каприз за ваши деньги! О том, что лысый не продается, и вообще несет в себе другую функцию, она уже не думала. Крушавель близко, как никогда! Так что думала она уже о том, за сколько же его продать?

— По пятьсот баксов за раз – хватит?

До лысого тоже дошло, что шутки кончились. И даже перспектива заработать его не прельщала, а потому нашел единственный возможный выход – бросился в лес, только пятки засверкали.

— Стой, куда! – завопила мамка.

Но было уже поздно. Крушавель обломился.