привередливые и капризные! Мы им положили фрукты, настрогали бутербродов, налили чай. А они: "Хотим сока!

Дайте кофе! "

Что ей сказать; ну, привередливые, что теперь делать.

Садимся пить чай, я наливаю из чайника заварку (не люблю "памперсов") дочка себе заваривает себе пакетик "Гринфилда". Пробует. Смотрит задумчиво и говорит:

— Папа, какие у нас интеллигентные и деликатные пеподаватели! Мы им налили ВОТ ЭТОГО, а они не возмутились, а только жалобно попросили —

"Может кофе есть? "

Выясняется следующее: за пару недель до этого жена купила новый чай.

Довольная: "Посмотри как здорово! "Гринфилд" с кедровыми орешками!

Должно быть вкуснотища! "

Заврила, отхлебнула, сморщилась и выплюнула. Чай оказался по вкусу деготь дегтем. Копотью какой-то отдает, гарью. А пакетики красивые, блестящие!

Хотел бы я посмотреть на того любителя, для которого этот чай сделали.

Надо было бы выбросить, а жена зачем-то упаковку в шкафчик положила.

Этого чая и налили студенты преподам...

своего отношения нет. Хотя речами своими он мне, конечно, запомнился.

Я б и не писал про это все, если бы не вспомнил случай из жизни, считай что напрямую с Горбачевым связанный.

Так вот:

Я, по студенчеству, подрабатывал в строительно-геологической компашке.

Компания эта была всего-ничего: мужичок-хозяин, и пара наемных оболтусов-студентов. Занимались мы исследованием фундаментов старых зданий, на предмет их укрепления, и анализом грунта — под прокладку дорог, для бурения водоносных скважин, и прочего подобного. У меня там были две обязанности — бурить, и копать. При всей несерьезности компании, работа по тем временам (89-90 годы) оплачивалась очень хорошо:

15 рублей скважина, 25 — яма. За день, на удачном объекте, я больше сотни набуривал. Так правда, не всегда получалось, бывали и такие объекты, где я себя десять раз проклинал, за то что вообще со всем этим связался.

Вот и как-то, наметилась у нас работенка в Свияжске. Свияжск, это остров, в месте слияния Волги и Свияги. Считается этот остров священным

— на нем уйма церквей находилась, и монастырь. Как положено, в советские годы это святое место превратили в место для блаженных - то есть, разместили там психушку для особо-тяжелых, ну, и политических, конечно.

Когда мы приехали работать на одном из недоснесенных большевичками храмов, психушка, хотя и доживала последние дни, все еще функционировала. Охраны — никакой, врачей тоже. Только какие-то тертые мужички суетятся вокруг, ну, и собственно, сами психи.

В тот день была суббота, у пациентов было что-то вроде парко-хозяйственного дня. Они развешивали во дворе "больницы" свои совершенно истлевшие матрасы, и колотили их палками. Видок у пациентов тоже был еще тот, одеты в какие-то расползшиеся пижамы, худые все как скелеты, и глаза у них, — не приведи господь. Мертвые глаза, не бывает у живых людей таких глаз. В общем, моего любопытства хватило минут на пять, и я потихоньку-потихоньку свалил копать свой фундамент.

Заработался, фундамент-то метров на пять в глубину был. Вдруг вижу — подходит ко мне мужичок. Представился Алексан-Николаичем, сказал, что в

"больнице" завхозом работает, присел на корточки, закурил, и принялся мне что-то рассказывать. Нормальный такой мужик, ничего похожего на пациентов заведения. Я его сначала вполуха слушал, вроде, было понятно, что Николаич о чем-то очень ему наболевшем говорит, ну, да чем я-то мог помочь? Потом, правда, вслушаться пришлось; Александр Николаевич начал задавать мне вопросы, причем, требовательно так задавать... Я лопату в сторону отложил, прокрутил в голове то, что от Николаича услышал, и понял, что ничего не понял. Нет, слова-то у него все обычные были, нормальные такие, правильные слова, вот только в мысли они у меня в голове ну никак не складывались.

Я тогда этого завхоза переспросил, о чем, собственно речь — я ведь честно думал, что у меня от работы голова плохо работает. Тот с охотой повторил что-то — но, нет, опять не дошло до меня. Я из вежливости башкой покивал, но Николаича такой мой конформизм не устроил абсолютно.

И он тогда принялся говорить в два раза быстрей, откровенно злясь на мою тупость.

Я, в конце концов, придумал как отвязаться по-хорошему. Явно ведь у меня мужик что-то такое спрашивает, что ему очень важно, а я то ли не понимаю, толи не в курсе чего. Ну, я ему так и сказал:

— Александр Николаевич, я ж просто студент, на подработке тут. Вы поговорите с нашим начальником, вон он, на другой стороне собора сейчас.

Николаич согласился, извинился за беспокойство, и пошел к нашему боссу.

Разговор у них завязался тут же, мне хоть и не больно слышно было, но видно, что говорили два человека как хорошие знакомые, на какую-то очень близкую им тему. Поговорили, пожали друг-другу крепко руки, и разошлись.

Когда же начальник подошел посмотреть, как у меня дела, я, сгорая от любопытства, спросил:

— Владимир Яковлевич, а о чем вы с этим завхозом говорили? Он меня тоже о чем-то спрашивал, только я не понял ничего.

Начальник тогда вздохнул, закурил, а через минуту ответил:

— Володь, понимаешь, я в Свияжске еще до перестройки частенько работал.

Николаич тут раньше, и правда, завхозом был. Мы с ним старые знакомые.

Вот только, поехала у него крыша от местной жизни. Его на пенсию отправили, при таких делах, но с острова отпустить не решились.

Голова-то у него совсем того. Вот, его при больнице и поселили, — вроде, и не пациент, но и с острова ему не выбраться. А о чем он говорил? Да кто ж его разберет, о чем он говорил? Его и несвихнувшегося-то раньше не всегда понять можно было, а теперь он совсем как Горбачев стал. Так я его теперь, как Горбачева по телевизору, и слушаю. Мужик-то он ведь хороший, хоть и больной. А с меня не убудется — хорошему человеку лишний раз поддакнуть.