19 июля 1980 года Александр Ширвиндт грустно сидел в своей квартире. В комнате был накрыт шикарный стол. У него день рождения, а гостей нет. Оказывается, из-за Олимпиады в центре города перекрыли часть улиц. По ним шла эстафета олимпийского огня.

Ширвиндт просидел на балконе полдня в ожидании. "Пропал праздник…", — грустно подумал он. И вдруг увидел занятную картину — к его дому бегут в семейных трусах и майках с серебристыми повязками на головах и олимпийскими факелами в руках Эльдар Рязанов, Марк Захаров, Григорий Горин и Андрей Миронов.

Друзья решили так удивить Александра Анатольевича. Купили в магазине спорттоваров факелы, напялили семейные трусы и майки и повязали серебристые ленточки на голову, как у настоящих олимпийцев, которым доверили пронести по улицам Москвы олимпийский огонь.

— Как же вас пропустили? — удивился Ширвиндт.

— Милиционеры, видимо, думали, что известные люди сошли с ума! И не решились нас останавливать, — ответили шутники.

Они показали имениннику небольшое праздничное представление и вручили подарок — "Олимпийскую надежду!".

Жена заслуженного морского офицера, адмирала Степана Лесовского – Елизавета Вестман – после смерти супруга получала за его заслуги пенсию от государства.

И вот однажды вдова Лесовского решила снова выйти замуж.

Ну что же, вполне нормальное женское желание.

Если бы только не одно меркантильное стремление – Елизавета, вступая в повторный брак, очень хотела сохранить приличную пенсию своего героического бывшего супруга. Она написала прошение на высочайшее имя о сохранении ей пенсии в надежде, что монарх и Россия "не забыли службу её мужа, адмирала Лесовского".

Но резолюция императора Александра III гласила:  "Ни я, ни Россия не забыли службу почтеннейшего Степана Степановича, а вот вдова его забыла. Отказать".

На репетиции первой оперы Сергея Рахманинова "Алеко" к молодому, ещё никому не известному, двадцатилетнему автору подошел Пётр Ильич Чайковский и смущённо спросил:

— Я только что закончил двухактную оперу "Иоланта", которая недостаточно длинна, чтобы занять целый вечер. Вы не будете возражать, если она будет исполняться вместе с вашей оперой?

Потрясённый и счастливый Рахманинов не смог ответить и молчал, будто воды в рот набрал.

— Но если вы против... — начал Чайковский, не зная, как истолковать молчание молодого композитора.

— Он просто потерял дар речи, Пётр Ильич, — подсказал кто-то из окружающих.

И Рахманинов в подтверждение слов о потери дара речи усиленно закивал головой.

— Но я так и не понял, — засмеялся Чайковский, — против вы или нет. Если не можете говорить, то хоть подмигните...

Рахманинов так и сделал. Подмигнул. Для убедительности несколько раз подмигнул.

— Благодарю вас, кокетливый молодой человек, за оказанную мне честь, — совсем развеселился великий композитор Пётр Ильич Чайковский.

Как–то Никита Владимирович Богословский попросил выдающегося диктора радио времен Великой Отечественной войны Юрия Левитана, того самого Левитана, за голову которого Гитлер обещал колоссальные деньги, того самого Левитана, про которого во время войны ходил анекдот: спрашивают Сталина:

"Товарищ Сталин! Когда война кончится? " — "Левитан скажет".

Так вот, просит Левитана Никита Владимирович нарисовать что–нибудь на листке бумаги. Тот отпирается, говорит, что никогда в жизни не умел рисовать.

— Ну, нарисуй хотя бы домик, ведь это так просто!

Короче говоря, уговаривал он его, уговаривал, и Левитан сдался.

Нарисовал домик, из трубы дымок идет. Такой примитивный, детский рисунок. Никита Владимирович взял этот рисунок, вставил в рамку под стекло, повесил у себя дома и с каждым, кто приходил к нему в дом, на что–нибудь спорил, что это подлинный Левитан.