Есть у меня одна маленькая, но постыдная страсть — парковаться в неположенных местах и получать за это штрафы. А потом эти, зачастую законные, штрафы оспаривать.

Появилась эта страсть у меня давно, двадцать лет назад, еще в годы постдокторантуры в Тель-Авивском университете. Я тогда только-только начал преподавать на иврите, парковался возле здания факультета математики, читал там лекцию, получал тем временем штраф за парковку, приезжал домой, писал письмо куда следует, и штраф отменяли. И так каждый день.

— Почему ему всегда прощали штрафы? — полюбопытствует любопытный читатель, любопытство которого мы тут же и удовлетворим.

Дело в том, что я тогда преподавал матанализ на иврите. Причем преподавал по тому же самому учебнику Фихтенгольца, по которому я и сам (на русском, естественно, языке) изучал его в свое время. Автором ивритского учебника был, впрочем, не Фихтенгольц, а Давид Майзлер, но свой учебник этот Майзлер слово в слово переписал с Фихтенгольца. Что было необычайно удобно, так как иврита я не знал совершенно. Я садился готовиться к лекциям с двумя учебниками, с ивритским Майзлером и русским Фихтенгольцем, последним я пользовался как словарем. Получалось все быстро и легко, и я воздавал (в душе) Майзлеру хвалу за его плагиат. Я даже думал, мол, вот если бы Майзлер украл бы учебник Садовничего, или Кудрявцева, или какого-нибудь другого русского математика, вот это было бы действительно некрасиво. А слямзить своего же плохо лежащего Фихтенгольца, — думал я, — это даже как-то и извинительно.

Но вернемся к штрафам за парковку. Как я уже упоминал выше, иврита в те годы я почти не знал и читал лишь только один учебник по матанализу. И потому вскорости я стал разговаривать на иврите языком Фихтенгольца, псевдонаучным языком законсервировавшем в себе архаизмы 19 века. И вот на этом-то языке я и писал свои письма в отделение парковки тель-авивской мэрии.

В настоящем письме, — писал я, — автор ставит перед собой задачу привлечь внимание читающего к ряду обстоятельств. Что неизбежно, — добавлял я, — приведет к отмене штрафа за парковку. В самом деле, — продолжал я, — докажем мою невиновность вначале от противного, а потом, для надежности, еще и методом математической индукции.

Письма мои изобиловали оборотами вроде "из школьного курса нам хорошо знакомы", "необходимо и достаточно", "потребности рассмотрения этого случая приводят к необходимости расширения нашего анализа", "из однозначности сказанного вытекает ряд следствий", "условимся с самого начала считать", "ниже мы приводим перечень основных свойств", "попутно, на ряде примеров, мы установим", "для однообразия нам часто удобно будет то же сказать и в отношении".

— Обозначим через А, — писал я, — множество всех допустимых парковок, а через алеф_первое- мощность этого множества. Очевидно, — добавлял я в скобках, — что множество А не является счетным, и потому его кардинальное число больше чем алеф_нулевое...

Комбинация Фихтенгольца и моей полнейшей ивритской безграмотности (писал я от руки, с ошибками, перерисовывая буквы из детской азбуки) производила, видимо, должное впечатление на служителей тель-авивской мэрии, и они, в течение трех лет, чуть ли не ежедневно, прощали мне штрафы.

А потом я переехал в Америку, в страну, которую нам всегда ставят в пример из-за ее гражданских свобод. Но вскорости выяснилось, что и в США нарушаются некоторые фундаментальные права человека, в частности, нет никакой свободы парковки. Особенно в университетах. Я стал разъезжать по университетам, давать доклады на семинарах и должен доложить вам, что американские кампусы строятся с подспудной мыслью замаскировать места легальных парковок и вынудить посетителей парковаться в неположенных для этого местах. Неискушенный человек может наивно полагать, что это все случайно, но трезвое сопоставление фактов со всей определенностью указывает на то, что за этим бесчеловечным проектированием кампусов стоят темные силы. И это явно дело рук мировой закулисы.

Словом, после переезда в США я стал борцом за права человека и в этой стране, и переключился на борьбу с отделами парковки американских университетов. Первое же дело, "Вадим Ольшевский против университета Калифорнии в Санта Барбаре", было с блеском выиграно, очень помог перевод Фихтенгольца на английский язык. Позже последовали победы в Стэнфорде, Беркли, МТИ, Сан Диего, Калтехе и Джоне Хопкинсе.

Единственным университетом, мучающим меня до сих пор, остается Колледж оф Уиллиям энд Мэри, в Вильямсбурге (Вирджиния). В 2003 году они мне выписали штраф за парковку перед входом в здание Фи Бета Каппа Мемориал. На 25 долларов. И с тех пор, вот уже 10 лет, они раз в год высылают мне счет на 25 долларов. Я же, как обычно, достаю с полки Фихтенгольца и пишу им ответ. Но на них, на вильямэндмеринцев, мои письма почему-то не действуют, и через год они присылают мне новый счет. Мне кажется, что это может означать лишь одно — мировая закулиса находится не где-нибудь еще, а именно там, в Вильямсбурге. И именно поэтому Вильямсбург — твердый орешек, его одним Фихтенгольцем не возьмешь. Возможно, тут придется прибегнуть к учебникам Уолтера Рудина или Лорана Шварца. В следующем году попробуем, посмотрим. В любом случае, живым я им не сдамся. Но пасаран!

Ольшевский Вадим

Это реальная история из деревенской глубинки, где было порядка 100 домов и все друг-друга знали в лицо!

Был где-то 1998 год. Мой брат очередной раз скучал на работе в сельской котельной, но тут раздался звонок!

Алло, Миша? Это с бухгалтерии (администрации) звонят, прийди зарплату получи!

Радостный он побежал в здание Администрации

Тут уже третья история, про незаслуженно забытых солдатах Войны. Ничего не имею против, но расскажу свою историю совсем не про войну. В 1995 году в Карелии с нами случилась беда — оверкиль байдарки на пороге пятой категории и один человек не выплыл. Понятно что искать дальше мы могли только тело — вероятность найти нашего друга живым была не даже нулевой, а сильно отрицательной. Сунулись за помощью к спасателям в Петрозаводск и были посланы прямым текстом нах[рен]. Цитирую начальника. "Ребят, шли б вы нах. У вас труп, а у меня грибной сезон и по лесам шляются с десяток пропавших. Я их еще могу живыми вернуть. "Как мы потом с лесником договаривались, как ловили тело в воде, как везли — рассказывать не буду. Но по пути к реке оказали помощь двум жертвам ДТП на мурманском тракте, а на обратном — починили движок другому ЗиЛ-у. Проблемы как оказалось были не только у нас.

Я это вот о чем. Пока вы вполне обоснованно страдаете о своих погибших — кто-то возможно не просто страдает херней, а пытается думать о живых. Постарайтесь понять.

После тяжёлых родов у меня нет нормальной ceксуальной жизни. Дочери 7,5 лет. Я, простите за подробности, была так сильно порвана, что даже бывалые врачи были удивлены. Меня зашивали несколько раз, вроде всё сделали правильно и аккуратно. Я долго восстанавливалась. Первый ceкс случился через почти полгода после родов и принёс такую нестерпимую боль, что я рыдала. Муж был в шоке. Он долго терпел, честно ждал, берёг меня, не настаивал. Потом были ещё попытки, и ещё, и ещё. Но всегда только боль. Походы к психологу, ceксологу, гинекологу. Сказали, что всё зажило правильно, всё аккуратно. Платный дорогой врач осматривал и сказал, что всё должно быть хорошо и он не видит причин, что что-то не так. Со временем боль почти прошла (через пару лет), но я тупо ничего не чувствую.

Раньше я любила ceкс, заводилась с полуоборота, почти всегда орг@зм. А сейчас тот же муж, то же возбуждение, но на уровне физиологии ноль. Мы уж и разные позы пробовали, и много всего. Честно говоря, я даже с двумя другими мужчинами пробовала, думала, вдруг в муже дело, но дело во мне. Я живу без ceкса. Мастурбация тоже по нулям. Как будто у меня какие-то нервные окончания отрезали там. Мужу вру, что всё хорошо, что не так, как раньше, но тоже нормально. А на деле тупо терплю. Потому что не знаю, что ещё сделать. Мужа люблю очень, он лучший. Он не заслуживает отсутствия ceкса.

Рассказал мне эту историю старый опер которого перевели на работу с повышением в областной центр.

— Когда-то, а если точнее в феврале 1970 довелось мне прибыть в г. Горький, что на слиянии Оки и Волги. Сейчас-то его уже по другому называют, а тогда просто Горький. И вот иду я по улице, никого не трогаю. Присматриваюсь, город-то