в бочке-то рев еще страшней раздался — он и оглох от своего рёва, вскинул голову и вылетел из хлева, вынеся загородку и встал, а куда идти не видит. А дядька мой на крыльце стоит и вся семья за ним спряталась, а что делать, никто не знает. А бык стал башкой трясти, чтоб злую, страшную бочку сбросить и ударил ею в столб, на котором крыша у стайки держалась и выбил его! Крыша просела, все повалилось и быку по хребту ударило доской, он затрубил, как электровоз, снес забор на огороде и с треском и хрустом пошел по теплицам, приближаясь к дому.. Дядька быстро докурил и сказал: Всё, п.. дец хозяйству! И скомандовал: Все в избу!.. В это время бык налетел на яблоню, бочка сместилась и он ее сбросил и вдруг увидел солнце, зелень и птички поют! И понял, что его никто не обижает и даже никто над ним не смеется! И спокойно пошел в развороченную стайку. Всегда бы так. Но я не об этом. У нас когда скотину забивают, мясо хранят всю зиму на полках, на веранде. И вот повадились по мясо "хомяки", так у нас называют больших крыс. А у нас был кот сибирский Фима, знатный, боевой зверь, у него одно ухо собаки оторвали, а другое отморожено. Так он одного хомяка придушил и его все похвалили и пускали на веранду охотиться. И мясо перестали трогать! И Фима приходил в избу по утрам уставший и довольный и ложился спать, и ничего не ел, и все понимали, что он питается хомяками и увидели, что он даже поправляться начал и шерстка у него лоснится.. Правда раскрылась только к весне. Оказывается, Фима толстел не с хомяков, а с хозяйского мяса! Просто он выедал его аккуратно, со стороны стенки, так, что спереди вообще не заметно! А с хомяками он давно уж и не ссорился, за руку, небось, здоровался, там всем хватало. Что вдруг вспомнил? Да так, музыка навеяла.

растворе для обеззараживания военной техники и теперь светился в строю как одинокий белоснежный лебедь.

В караул Курсутдинов ходил как все. Охранять знамя в штабе ему на всякий случай не доверяли, поэтому бдил Курсутдинов около гаражей или дивизионного склада.  

Склад этот был важный. В нем хранились консервы, сухпайки, заспиртованный хлеб, палатки, котелки, полушубки  и прочие предметы, жизненно необходимые в армейской жизни. При складе служил и виртуозно управлял недостачами прапорщик. Недостачи были небольшими, случались с ведома начальства и всегда укладывались в нормы "усушки-утруски". До поры до времени…

На складе обнаружили большую пропажу. И это была не усушка. Продукты  стали пропадать ящиками, а полушубки — десятками. Ночами. При закрытом складе, с подключенной к сигнализации дверью. И даже (!) с нетронутой пластилиновой печатью.   Каждый раз, когда  прапорщик вбегал в штаб с криками "усэ попырыпыздыли усе поуаровалы! ", командир выходил из себя от ярости.

Окна склада были наглухо заколочены, он несколько раз проверялся на предмет подкопов и дыр в крыше. Запирали и открыли исключительно в присутствии дежурного офицера. Безрезультатно — кражи продолжались.

Наконец, высшее командование объявило - тот, кто задержит расхитителя, незамедлительно поедет во внеочередной двухнедельный отпуск домой, в какой бы республике СССР тот не проживал.  

Курсутдинов на посту не спал. Поэтому четко видел, как к складу прокралась темная фигура, аккуратно вытащила забитое досками окно — вместе с петлями и переплетом. И исчезла внутри. Курсутдинов подошел ближе и стал ждать.  

Через некоторое время из окна вывалился ящик, потом второй. За ними вылез расхититель.  

Курсутдинов снял автомат с предохранителя и передернул затвор.

— Ни кипишуй, вот, возьми тушенки, — протянул две банки совершенно неиспугавшийся вор.

Курсутдинов улыбнулся своей странной улыбкой и произнес "стой-стрелять буду".

— Мало? Забери ящик, я еще себе возьму — занервничал расхититель.

Курсутдинов дал очередь в воздух.  

К моменту, когда на шум выстрелов подбежали начальник караула и бодрствующая смена, успело прозвучать три или четыре длинных очереди.   В свете мечущихся фонариков предстала ужасающая картина. На черной земле перед странно улыбающимся  Курсутдиновым была распластана человеческая фигура. Вокруг были разметаны куски розовой плоти…

Что-ж ты с@ка сде… хотел сказать начкар, но тут фигура на снегу зашевелилась, обвела глазами собоавшихся, уставилась на Курсутдинова и спросила — ты м&@ак? На%@й ты тушенку расстрелял?

Только после этого прибежавшие на шум разглядели развороченные очередями ящики.  

Объяснить, почему он выпустил весь рожок в тушенку,   Курсутдинов не смог. И только тупо улыбался матам командира. Командиру же предстояло отчитаться за применение каждого патрона, поэтому вместо отпуска он грозил отправить Курсутдинова на губу. Но замполит (“слово коммуниста — держи”) убедил выполнить данное перед строем обещание. Отпуск боец получил.

Складской прапорщик пошел под суд как соучастник. Именно он сделал хитрую вынимающуюся конструкцию окна.  

В караул Курсутдинова больше не ставили.

в Италии, мы не узнаем никогда. Через четыре года Головин вернулся из Венеции в Петербург и предстал перед царём. Согласно известному анекдоту, Пётр велел ему явиться в Адмиралтейство, где учинил Головину экзамен по "корабельной архитектуре". Иван Михайлович, которому в ту пору уже перевалило за тридцать, приняв "вид лихой и придурковатый", сообщил, что не выучился ни корабельному делу, ни даже итальянскому языку, и на резонный вопрос царя, что же он делал всё это время, молодцевато ответил: "Всемилостивейший государь! Я курил табак, пил вино, веселился и учился играть на басу!". Выслушав признание, достойное фонвизинского недоросля, Пётр лишь рассмеялся, дал Ивану Михайловичу прозвище "князь-бас" (каламбурчик: "baas" по-голландски значит "начальник") и объявил его "главным корабелом". И на всех всешутейших и всепьянейших соборах обязательным стал тост "За деток Ивана Михайловича! ", и все понимали, что пьют не за Ванюшку или Наташеньку, а за российские корабли.

Кличка пристала к Головину намертво. "Опускается бас, чтоб похлебал каспийский квас! ", — якобы по преданию приговаривал царь, когда смеха ради Ивана Михайловича бросили в море во время пирушки в Персидском походе.

"Князь-басом" Головин пробыл до смерти Петра, сделав при этом совсем не шутовскую карьеру: командовал полком, за умелые действия во время Полтавской баталии получил чин бригадира, руководил галерным флотом и дослужился до адмирала. А ещё Иван Михайлович славен своими потомками: Александром Сергеевичем Пушкиным и Львом Николаевичем Толстым...