Свежие истории от 23 января 2017

Наташу:

— Наташа, а где [мав]ры?

Наташа отвечает, мол нет в Саратове [мав]ров, совсем нет. Джим говорит: "Я это понял, что нет. А что вы с ними сделали?"

И тут Наташина бабушка, бывший учитель английского, отвечает Джиму

— Как Джим, ты не знаешь? У нас традиция такая: мы как [мав]ра увидим, тащим его на Волгу и в проруби топим

Джим офигел:

— А как же полиция?

Бабушка:

— Так они и тащат, а мы им только помогаем.

Наташа говорит Джиму

— Да не верь ты ей, она так шутит.

А бабуля смотрит на Джима:

— Джим, ты мне не веришь? Я тебе докажу!

Бабуля залезла в Интернет и нашла фото [мав]ров, купающихся в рождественской купели. А рядом с купелью стояли полицейские! (наверное для порядка). У Джима от этой фотки глаза на лоб полезли.

И как не убеждали Наташа и ее мама Джима, что это бабушка так пошутила, не поверил Джим им. С тех пор в Россию не приезжал.

А бабушка жива до сих пор. Ей скоро 80.

это излишне, но человек, запуганный сталинскими репрессиями, имеет право это потребовать. С моей бабушкой мы имели большой торг относительно сроков разглашения — она требовала 100 лет, но я сторговался до 80, уповая на то, что могу и сам не дожить до нужной даты. Точноая дата мне неизвестна, забыл уточнить, а сейчас уже и спросить не у кого... Будем считать, что раз репрессии начались в 1937-м, то 80 лет уже прошло.

Итак, далее от имени бабушки:

Была я поздним и единственным ребёнком, почему — спросить не догадалась и к моим 17 годам родители были уже довольно старыми людьми. Жили мы в трехкомнатной коммуналке вместе с дядей Петей — моряком и Линой, крикливой хабалкой, у которой была дочка, моя ровесница. Но мы с ней не дружили, гуляли в разных компаниях, да и я уже училась в ФЗО и тянулась к людям постарше. В нашей компании я была самой младшей. Меня так и звали — Младшенькая. Относились покровительственно, не давали в обиду на учёбе и на работе с 16 лет. После работы и учебы вместе ходили купаться, гулять и на танцы.

Там-то со мной и познакомился парень. Был он какой-то слишком серьезный, не разговорчивый, улыбался наиграно и одет был не по возрасту, как-то слишком солидно. Про себя ничего не рассказывал, пару раз проводил до дома и один раз пытался поцеловать возле двери квартиры. Мне он совершенно не нравился. Была я девчонка шебутная, без царя в голове, а он какой-то бука, как 40-летний, хотя не было ему и тридцати.

Так бы и вышла я замуж, как и все мои подружки, за какого-нибудь штукатура или грузчика из порта, но дальше была вот такая история.

Отец мой был уже совсем старый, но еще работал на почте. Он еще в царские времена переехал сюда из Белоруссии и был почтмейстером. Пережил мировую войну, гражданскую, зеленых, белых, красных, грабежи и погромы. В разгаре этого хаоса родилась я и родители решили уже никуда не переезжать, хотя из своего большого дома нас "попросили" и дали комнату в коммуналке. (Этот дом я ещё помню — снесли на закате советской власти. Долгое время там был пустырь, а теперь - торговый центр.) Как-то раз отец на работе что-то буркнул про Сталина и в тот же день за ним пришли, прямо на работу. Больше мы отца не видели и ничего о нем не знали. Но было это в 1935-м и никаких последствий для нас не было. Соседке Лине мы сказали, что отец уехал к родне в Белоруссию, чтобы никаких разговоров у соседей во дворе не было — сплетня Алина была страшная. Дядя Петя пропадал неделями, все ходил мотористом в разные порты и отсутствие отца заметил, наверное, через полгода, но и его наше объяснение про Белоруссию устроило.

Мой молчаливый ухажер с танцев, провожая меня в очередной раз, тоже спросил про отца. Я и ему соврала про Белоруссию. Тогда он спросил, в какой город, а я ни одного города и не знала, пыталась что-то придумать, но только запуталась. Что было потом — я и не помню, несколько месяцев его не встречала, хотя на танцы в припортовый клуб ходили с девчонками постоянно.

Вечером иду я с учебы, как вдруг кто-то хватает меня за локоть и тащит в подворотню, зажав рот ладонью! Можно было и не закрывать рот — я так испугалась, что и пикнуть бы не смогла. Смотрю, а это он — обожатель с танцев. Спросил, не буду ли я кричать? Я кивнула и он меня отпустил. Сказал, что есть очень серьезный разговор, а я дурочка была, подумала, что он свататься хочет, и сказала, что он мне совсем не нравится и замуж за него я не пойду. Он усмехнулся и сказал, что давно это понял, да и не смог бы на мне жениться из-за моего отца... А тут еще новая напасть, похлеще прежней — он кивнул на портфель. Я только тогда обратила внимание на портфель в его руке — в те времена с портфелями ходили важные начальники, директора и бухгалтера, а тут молодой парень и с портфелем.

Взял он меня за руку и повел к черному ходу одного из домов. Наверное, он заранее все продумал, т. к. там горела лампочка (в советские времена лапочки в подъездах постоянно воровали, а уж в довоенные времена лампочка на лестничной площадке черного хода — это как Мерседес у чукчи-оленевода)а стекло окна заклеено газетой. Молча достал из портфеля листок бумаги и велел читать молча. Я сразу обратила внимание на то, что сверху, в углу, стоял фиолетовый штамп и внизу тоже были какие-то печати и подписи другим почерком и чернилами, но была в таком волнении, что не могла собраться с мыслями. Тут мой молчаливый собеседник спохватился, выхватил листок у меня из рук и загнул верхнюю и нижнюю часть листа, оставив только текст по центру. Его-то я и начала читать. А там — что мы с моей мамой хотим отравить тов. Сталина и тов. Калинина яблочным пирогом с мышьяком и на 7 ноября готовимся отправить его в Москву почтой через папу, работника почты.

Прочитала я это несколько раз и сказала, что это неправда, что никого мы травить не хотим и папа на почте уже не работает, он сейчас в Белоруссии, что это какая-то ошибка. На это мне мой таинственный собеседник ответил, что это письмо, судя по всему, написала моя соседка, чтобы занять нашу комнату после ареста и про моего папу он тоже все знает, что папа мой сейчас в такой Белоруссии, что оттуда он уже никогда ничего и никому не отправит. От этих слов мне стало так жутко-жутко, лишь сейчас я повнимательнее начала смотреть на него и мне вообще ничего стало непонятно: кто он, почему мы здесь, зачем?

Выжав паузу, наверное, чтобы я успокоилась, он положил на подоконник лист бумаги из портфеля, чернильницу и перо и велел писать про Лину и ее дочку, что они хотят отравить тов. Сталина и тов. Калинина яблочным пирогом с мышьяком и отправить его по почте в Москву. Сверяясь с тем листом, он говорил, где делать переносы строк, писать крупнее, и даже заставил меня сделать несколько ошибок, как на доносе, хотя я была в ФЗО хорошистка, много читала газет и писала грамотно. Испортив несколько листов, я смогла написать как надо. Тогда он достал еще один лист, на котором уже стояли штампы, подписи и печати и попросил переписать туда уже буква в букву по середине этот текст еще раз, опять сверился, убрал листок в портфель и остальные листы смял и поджег на полу, прикурив от них. Когда пепел и сигарета потухли окончательно, он их растоптал, оборвал с окна газету и выкрутил лампочку. Я боялась, что он ко мне будет лезть с поцелуями, но он лишь подвел меня к выходу и сказал: "Ты не сможешь удержать эмоции, поэтому домой не иди, а зайди к маме на работу — она еще там, и скажи, что ночевать будешь у подружек в общежитии. Туда и иди, дома до завтрашнего вечера не появляйся".

Я развернулась и пошла в сторону порта, прочь от дома. Пройдя пару шагов, я услышала его оклик и обернулась. Из темноты дверного проема черного хода я услышала фразу: "Я не смог подарить тебе сердце. Зато подарил жизнь! "

Больше я его никогда не видела.

Следующим вечером, вернувшись домой с занятий в ФЗО, я застала дома только встревоженную мать, которая сказала, что вчера вечером приехал "воронок" и арестовали Лину с дочкой.

Потом мы переехали в N-ск, там я через год вышла замуж за офицера-артиллериста, но это уже другая история, как у всех: роды, еще роды, война, похоронка из-под Ленинграда...

Вот так.

"Ну, как же так, раз в жизни встретил трехглазого человека, тем более, любимого дедушку — и на тебе... Выбили глаз, не дали полюбоваться на эдакое чудо природы. Щупал дедову яму на лбу и ненавидел немцев. Дед весело смеялся.

Когда я чуть подрос, и история с третьим глазом отошла в сторону, дед мне кое-что рассказал о взаправдашней войне:

".. Первый день на фронте.

Нам всем выдали новые шинели. При довоенной бедности, это было как соболья шуба, невероятное богатство.

Все, нарядные и довольные обновками, шли в камышах по щиколотку в воде.

Вдруг где-то сквозь заросли, затрещал немецкий пулемет.

Командир закричал: "Ложись! " и плюхнулся в черную жижу. Но из семидесяти бойцов, только пятеро последовали его примеру. Остальные не могли себе представить, как такую ценнейшую вещь, как НОВУЮ ШИНЕЛЬ, можно вот так запросто погрузить в вонючую болотную жижу.

Они продолжали стоять, нагнувшись почти до земли, прикрыв лицо руками.

Их убили всех. В первый же день их войны... "

Хвастаться нехорошо, ну и хрен с ним, а я похвастаю: мой дедушка Петр Гаврилович Андронов, всю войну провоевал в разведке боем. Кто знает, тот оценит. Кто не в курсе, поясню: 30 вооруженных до зубов разведчиков получают задание, переходят линию фронта. Выходят в тылу на укрепленный немецкий объект, забрасывают его гранатами, берут контуженного языка, если есть, отрезают 100 метров телефонного шнура, чтоб сразу нельзя было исправить, и дай Бог ноги, отстреливаясь, бегут назад к линии фронта.

Вроде ничего такого, будто игра "Зарница", только одна малость все портит — статистика. Не было случая, чтоб из 30-ти разведчиков, вернулись больше четверых. Обычно — один или двое.

И, как правило, подстреленные. Мой дедушка умудрялся возвращаться. МНОГО РАЗ! Вы только вдумайтесь в теорию вероятности. Вернулись они вдвоем, ордена на грудь, подлечились, получили недостающих двадцать восемь человек и вперед...

Хотя если честно, то это не столько дедушкина заслуга, сколько бабушкина. Она у меня... Колдунья — плохое слово, короче, она заранее знала, что муж ее с войны вернется весь израненный, но живой. Но это уже другая история. О бабушке Поле как-нибудь в следующий раз.

".. Главная трудность — перейти линию фронта. Обычно на это уходили у нас целые сутки. Перед переходом мы расходились вдоль фронта на несколько километров, чтоб каждый был один, ведь если у одного нервы не выдержат, и он шумнет или побежит, то минометным огнем накроют всех, кто рядом.

Накроют сто из ста. Дружно с обеих сторон, в этом у нас с немцами было единодушие. Ползти можно только ночью, и то медленно и аккуратненько.

Если за ночь не успел, то днем отлеживаешься, изображаешь кочку или убитого. Самое большое, что мне удавалось сделать за целый день- это развязать мешок, вытащить сухарик и завязать мешок. Все. Двигаться можно только со скоростью часовой стрелки, иначе снайпер наш или немецкий, обратит внимание на беспокойный холмик и успокоит.

Однажды перешел линию фронта, идти не могу, нога перебита. Ползу живой и довольный по лесу, уже на нашей стороне. За мной тянется дорожка запачканной кровью травы. Рана навылет, несерьезная, но кровь теряю, всего бросает в дрожь, скорей бы доползти, не потерять сознание.

Вдруг сзади:

"Стой, кто идет! "

Разведчик, говорю, из такого-то батальона. Часовой убрал от моей головы винтовку со штыком и заговорил:

"А, разведчик, ну так ваши еще вчера переехали он туда, версты две отсель. А тут теперича мы, артиллерия. Ты это, полз бы к своим, а то у нас и самим жрать неча, а тут еще тебя, бугая, кормить. У вас разведчиков, небось, пайки с сухофруктами и шоколадом. Ну так вот, шуруй туда, там тебя пусть ваши бинтуют и откармливают…"

Я понял, что если начну с ним спорить, то только драгоценную кровь потеряю, а эта падаль может и штыком проткнуть.

Как дополз — не знаю. Очнулся за тысячу километров в госпитале. После — обратно в родную часть и опять из нас собрали 30 человек... "

Больше всего мне запомнилась одна дедушкина история про переход через линию фронта:

"Случилось это под конец войны. В ту ночь все шло наперекосяк. Одно хорошо, что сам не ранен. Я возвращался с задания уже два дня. Все это время не спал, потому что на мне был "язык". А кто спит с "языком", тот сам просыпается "языком".

Как назло, мой "язык" подох от ран.

Голодный, как собака, пить хочу, умираю, в автомате — два патрона. Ползу.

Только начал, а еще метров 500. Слышу, а потом уже и вижу, прямо на меня из темноты, от наших ползет огромный немец. Морду опустил в землю, ничего не видит.

Направляю автомат ему в каску, затаился, жду. Ну, думаю вот, и помирать время пришло. Мой выстрел немецкие наблюдатели услышат, и вместе с нашими, целый гектар земли тут вспашут. Вот если ножом… Нет, не успею подобраться, заметит, стрельнет. Приготовился. Немец медленно поднял голову, он был в двух метрах от меня. Мы долго смотрели в глаза друг другу. Видимо он тоже понимал, что любой щелк — это конец.

Я почувствовал, что от него пахло гангреной и смертью. Нехорошо пахло, когда раны так пахнут, плохо дело. Дня два, наверное, с раной ползает.

Немец плавно полез в карман, я думаю: ну и подыхай. Только собрался стрелять, смотрю — он медленно протягивает мне свой нож рукояткой вперед:

— "Нихт шисен" Я беру его. Немец показывает себе на загривок и все шепотом бормочет: "Хильфе, хильфе, битте... "

Тут я понял. Залез к нему на спину, разрезал кусок куртки и добрался до раны между лопатками. Рана гноилась. Дал немцу в зубы рукавицу, чтоб не орал, а сам выковырял из него кусок железки. Достал из немецкого мешка флягу со спиртом и залил рану. Снял его брючный ремень и затянул потуже на спине.

Он поблагодарил, протянул мне полплитки шоколада и флягу с водой (все, что было в мешке) Говорит, "данке" мол, недалеко уже, а там мне помогут.

Да говорю, там твоих помощников дохрена, еле ноги унес. Весь лес в помощниках…

Если бы сразу на него со спины напасть, заколол бы, как свинью, а так… ну, не мог.

Мы молча расползлись каждый к себе, только мне нужно еще ползти часа три, а ему, даже раненому, не больше четверти часа. Но все время, пока я полз и ел шоколадку, даже не думал, что он, добравшись к своим, поднимет тревогу, осветится небо и меня закопают минометы.

Даже не думал.

Наоборот, я желал этой сволочи, чтоб он успел до своих добраться прежде, чем подохнет. По себе знал, как ему, гаду, сейчас хреново...

Сразу после войны, дедушка с семьей внезапно покинул свой родной Оренбург и уехал в "тьму-таракань" – в Киргизию, где и остался жить среди ссыльных, но свободным человеком. Ему по цепочке передали разведчики, что наших берут по всей стране. Нужно потеряться. Благо, страна у нас большая и красивая. Так товарищ Сталин, как мог, отблагодарил героев войны…

Однажды в День Победы, я был тогда еще совсем маленьким, увидел, как мой дедушка Петя сидел в сумерках у радиоприемника, слушал метроном минуты молчания и плакал.

Мне было так удивительно, что дед может плакать — это все равно, что я бы увидел его с накрашенными губами...

— Дедушка, что случилось? Почему ты плачешь?

Он повернул на меня свое заплаканное лицо и, чтобы меня не пугать, заулыбался.

Таким я его и запомнил.

В комнату вошла бабушка Поля, потащила меня за руку и сказала:

— Пойдем, пойдем, не будем мешать дедушке. Он не плачет. Мужчины же не плачут.

Это дедушкиными глазами плачут все его убитые друзья...

жена друга, незадолго до этого, купила кошечку. Да недешево, а вовсе даже задорого… Каких-то королевских кровей, постоянно кудахтала вокруг неё, даже кушанья специально готовила.

— Ты следи за Мусечкой, а как пойдешь в плаванье – отдай ключ от квартиры Анне Ивановне, из соседней квартиры, я её подробно проинструктировала.

Жены уехали, мы по этому поводу, сели маленько отметить.

Отмечали, отмечали, хА-Р-Р-рошо отмечали, аж на вторые сутки пошло. Вдруг обнаружили, что служба нас уже нетерпеливо ждёт: до отправки последнего автобуса в гавань осталось пятнадцать минут. Быстро собрались, побежали, слава богу, успели. Вовремя добрались, лодка ещё не ушла, и тут товарищ вспомнил,

— Что будет, что будет? Ключ-то соседке не отдал…

— Ну что, как вернемся, неделя до приезда жен есть, купишь похожую кошку. И надейся, что жена не заметит……

Пробыли мы в походе пару месяцев. Возвращаемся.

Друг бегом домой. Открывает дрожащим ключом дверь, на пороге стоит скелет. Покачнулся и упал на руки. Подхватил, — худющая, но живая животина. Кинулся чем-то покормить, но в холодильнике только пакет с рисом стоит. Думал сварить рисовой кашки, да кошара, откуда только силы взялись, сунулась носом в пакет и давай глотать, даже не жуя, сухой рис. Едва отодрал, отдаст ведь концы с голодухи.

Думаете, это нереально, два месяца без жратвы выжить? Выяснилось, что это вполне возможно. В квартире была, ИМЕННО БЫЛА, целая оранжерея домашних цветов. Все под корень объедены! А как же без воды выжила? На её счастье, помогли два рас3.14здяйских момента: дверь в туалет эти клоуны в спешке не закрыли, а починить сливной бачок унитаза было западло…

В общем, хэппи энд, к возвращению жены котяшка была в норме, жрала все подряд, особенно любила съедать пытающиеся отрасти побеги комнатных цветов….