Свежие истории от 19 ноября 2024

деньги!

— Сколько?

— Двести тысяч! — решительно заявил незнакомый голос. — Готовьте деньги — сейчас к вам приедет наш человек! И об этом звонке никому, а то внучонок точно загремит по этапу!

— Но у меня дома нет таких денег, — всхлипнула Мария Ивановна. — Нужно ехать в банк, а это на другом конце города.

— Выходите на улицу — к дому подъедут серебристые "жигули" и отвезут туда, куда нужно. И помните: чтобы никому ни слова! В интересах внука.

Проехав полгорода и остановившись возле банка, водитель прижал палец к губам.

Мария Ивановна ответила ему тем же. Вернулась через полчаса:

— Пин-код пластиковой карточки забыла, — тяжело вздохнула она. — На дачу надо ехать — он у меня там, в тетрадке записан…

Дачу, которая была в тридцати километрах от города, Мария Ивановна покинула с двумя сумками картофеля и сеткой лука.

— Грузи в багажник и поехали! — сказала она заскучавшему было парню.

— В банк? — переспросил тот.

— Домой, — бросила Мария Ивановна. — Не с картофелем же в банк ехать?! А по дороге возле супермаркета тормозни, надо хлеба и молока купить…

Водила насупился, но промолчал. Темнело. Парень нервничал, а Мария Ивановна была как слониха спокойна.

— Чем сидеть без дела, помог бы бабушке, — заметила она, вылезая из машины. И мошенник покорно потащился за ней на пятый этаж. А там его уже ждали ребята в полицейской форме.

— А как же внук?! — растерялся задержанный.

— Нет у меня никакого внука, — спокойно ответила жертва мошенничества. — Как, впрочем, и ДТП с человеческими жертвами… Я сразу вас раскусила!

— Зачем тогда было в банк ездить?

— Чтобы за квартиру и телефон заплатить.

— А на дачу?

— Чтобы картошку и лук домой перевезти, — объяснила Мария Ивановна. — Иди-иди! Я тебе не бабушка с кошкой, а майор полиции в отставке!

Автор — Олег Гонозов.

исполнением сложного драматургического материала и самоуправством дирижёра Константина Лядова, который Даргомыжского терпеть не мог.

Композитор тяжело переживал неудачу и в отчаянии решил сжечь партитуру "Русалки". Он отправился в дирекцию Театра-цирка с просьбой выдать ему партитуру якобы для внесения поправок. Но чиновники от культуры, во все времена отличавшиеся чванством, слушать композитора не стали и ничего ему не выдали, поскольку не положено. "Русалке" счастливо удалось избежать огня. Между тем, об опере положительно отозвался видный музыкальный критик Александр Николаевич Серов, она очень понравилась Глинке, и не прошло и двух лет, как в Большом театре Москвы решили ставить "Русалку", как бы сказали сейчас, со "звёздным" составом: партию Мельника отдали выдающемуся басу Осипу Петрову, а партия Наташи досталась лучшей русской певице того времени Екатерине Семёновой.

Даргомыжский уже не помышлял о сожжении своей оперы, как вдруг в ночь на 26 января 1859 года начался пожар в здании Театра-цирка. Деревянное строение сгорело дотла, а вместе с ним партитуры всех хранившихся в дирекции русских опер. И только "Русалка" уцелела, потому что за две недели до пожара её партитуру отправили в Москву...

малостоящие aзиaтскиe жизни. Иногда я думаю, что в отпуске историей страны лучше не интересоваться.

Раньше про Албанию рассказывали с ужасом. Где-то там, в горах, прячется страна-затворник, и нищие крестьяне, не ведающие электричества, уныло ковыряют землю на осликах и волах. На самом деле этот затворник всем и всегда был позарез необходим. И грекам, и римлянам, и вандалам, и болгарам, и туркам, и сербам, и итальянцам, и немцам, всем. Маленькая страна с выходом на Адриатику и Ионическое море — это вам не кусок хмурой тундры. Как мы поняли из отрывочных и поверхностных сведений, на момент окончания Второй Мировой, пережив последовательно несколько оккупаций, албанцы были обреченно бедными аграриями, безграмотными на 98 процентов. И на этом фоне к власти пришли коммунисты. Сами пришли, в отличие от соседей, без братской помощи, своими силами справились, своими домашними пассионариями обошлись, добровольно и с песней, по принципу "хуже уже быть не может".

Тут можно было бы написать, что дальше все было предсказуемо, но кто в самом жутком помутнении разума может предсказать страну-концлагерь, тридцать седьмой год длиной в сорок четыре, добровольную изоляцию от всего мира, где даже Советский Союз и Китай — это прeдaтeли, приспешники Запада, вpaги, растоптавшие идеалы сталинизма? Больше, больше aдa, "уголовные статьи должны быть жестче и строже сталинских", оборвем все связи, нароем инфернальное количество бункеров по всей стране, чтобы торчал такой в каждом дворе, чтобы страх и паранойя подмешивались в чай; репрессии пятидесятых, репрессии шестидесятых, семидесятых, восьмидесятых, этнические чистки по принципу борьбы с партизанами — рот открыл один, а мы пoкapaeм всю область, будем силкoм paзъeдинять ceмьи, вышлeм их в труднодоступные районы, чтобы пoлзaли там от дома до поля под надзором полиции. Казалось бы, куда ж высылать-то, страна с гулькин нос. Ничего, выкрутились, нашли места. Тайная полиция в каждом окне, и от этой жути ты уже готов донести сам на себя. Ждали нaпaдeния вpaгoв-югocлaвoв, голодали, боялись, умиpaли, пытaли друг друга, сходили с ума. Только по официальным данным репрессиям подверглась треть страны. Объявив первое в Европе атеистическое государство, взopвaли цepкви, взopвaли мeчeти, верить запретили, за крeщeниe kaзнили. Едешь сегодня по деревням и думаешь, что ведь пейзажи кажутся такими близкими, итальянскими, но что-то все равно не то. А церквей нет. Ни в одной деревне не торчат ни шпили, ни минареты, только в больших городах строят их заново — новые и глянцевые.

Машина, рояль, магнитофон не просто были недоступны, а запрещены. И ясно, что их всё равно было ни купить, ни достать, но даже свались они с неба, владеть "буржуйским" считалось преступлением, и аскетизм вынужденный умножался на насаждаемый.

А потом рабочие, чьи условия труда в статьях про Албанию сейчас называют "диккенсовскими", с диким остервенением лoмaли, кpyшили, жгли, рвaли и кpoмcaли все памятники Энверу Ходже, все его портреты, книги, его изречения, высеченные на камне, его цитаты на красных тряпках, натянутых над сценами в дворцах культуры. От этих дворцов сейчас тоже торчат одни остовы. Иногда попадается по дороге такое страшное: полуразрушенные колонны, кривой фасад, куски гипсовых пионеров с ржавыми горнами, призрак сталинской городской архитектуры, останки социалистической жути.

А потом к ним пришли девяностые и они все чуть не умepли. Деньги одномоментно исчезли. Ни пенсий, ни накоплений, ни еды, ни работы. Армия и полиция разбежались. Из тюрем ушла охрана, открыв двери, и арестанты однажды утром обнаружили, что они больше никого не интересуют. Орды мафиозных группировок рвaли остатки страны между собой. Молодые люди бросились прочь, и это самый тяжелый и непоправимый урон, который был нанесен Албании. Немецкий обозреватель в докладе CDU употребил ветхозаветное слово Exodus, "a tremendous loss", сказал он. Бежали подросшие дети, одни, без родителей. Я вообще не могу себе этого представить. Это как?? "Мы с папой не можем, бабушка и дедушка больны, мы их не бросим, беги один, ты уже почти взрослый мальчик, тебе повезет. "Так? В страну вошли итальянские войска, они не могли и не пытались навести порядок, они просто охраняли грузовики с гуманитарной едой.

У нас говорят “there is no business like show business”. Но я бы сказала то же самое про туризм.

Вдруг в какой-то момент выяснилось, что весь этот ад происходит в совершенно райских декорациях — длинные изящные галечные пляжи, теплое-теплое море со всеми подходящими сюда идеальными цветовыми эпитетами — и темно-голубое, и светло-зеленое, и лазурное, и изумрудное, и бирюзовое, и какое угодно, и вода такая чистая, как бывает только на островах, и дивный климат, полугреческий, полуитальянский. Оказывается, не нужно пахать на волах, вот же он, Клондайк, лежит под ногами, и потянулись туристы, и запрыгали по склонам белые отели, их широкие длинные балконы напоминают по форме волны, спускаются ступенчато, красиво, никаких больше коробок и прямых углов, изыск, мягкость линий, открыточный и манящий курортный дизайн, и вдоль каждого белая лестница, и над ней цветы, и кругом цветы, и на каждый этаж можно попасть с улицы, как часто строят на побережьях. Террасы, завтраки на море, кофе, ступеньки прямо на пляж, зонтики, и вдоль берега вся кухня итальянская, и на гриле дымятся осьминоги и кальмары, и официанты носятся с ведерками и бокалами, а чуть уедешь вглубь — на вертелах крутятся бараны целиком, пекутся слоеные пироги и албанский сыр, и везде хорошее вино, и улыбки, и радостная доброжелательность удивленной свалившимся счастьем и еще не перекормленной туристами страны.

Народу в сентябре совсем мало, пляжи тихие, а бархатный сезон по-настоящему бархатный, не только по календарю, как в Испании, когда что август, что сентябрь — здравствуй, сковородка раскаленная. Жары нет, а море теплое, почти тропическое. В предпоследний день после обеда вдруг полил дождина, загоральщики разбежались, наши дети уползли в отель, и на всем длинном берегу остались только мы, сидящие в бурлящей воде, как в теплой ванне, ошалевшие от блаженства, а еще два грустных бармена, которые не смогли бросить нас на произвол стихии, без внимания, заботы, тепла, любви и мохито.

Смотришь на это и думаешь, что море лечит шрамы любого масштаба. Еще немного, и всё затянется, забудется, и будет тут маленький тихий филиал рая, весь из волн, пляжных зонтиков, белых платьев и бугенвиллей.

В те достопамятные времена, когда Михаил Евграфович Салтыков-Щедрин возглавлял журнал "Отечественные записки", редакторам приходилось не слаще. Это сейчас они с авторами не встречаются, а раньше раз в неделю полагалось устраивать редакционные приёмы. Салтыков-Щедрин принимал по понедельникам, с часу до четырёх.

В какой-то из понедельников пришла в редакцию совсем молодая девушка — узнать о судьбе своего романа из французской жизни.

— Это ваше собственное сочинение? — спрашивает Салтыков-Щедрин.

— Да, моё, — гордо отвечает девушка.

— И, как я понимаю, вы во Франции никогда не бывали? — замечает редактор.

— Нет.

— Сколько же вам лет, барышня?

— Девятнадцать.

Салтыков-Щедрин огорчённо вздыхает: "Рано вы, барышня, начинаете неправду писать...".

И хоть Михаил Евграфович оставался неизменно вежлив в разговоре со всеми авторами, даже самыми нервными, тем не менее, прослыл человеком неприятным, желчным, раздражительным и вредным. А всё потому, что имел один "существенный недостаток" — говорил, что думал.

хороший человек с редким, особенно в таком наборе, именем и отчеством — "Бонифаций Фердинандович". (Готов поспорить, что старик Фердинанд был большой выдумщик и озорник.)

Учил нас сей господин премудростям геологии весьма прилежно, украинское название минерала — "вапняк-черепашечник" сам буду помнить всю жизнь и уже рассказал детям.

Выглядел и вел себя на лекциях отпрыск Фердинанда просто и до звания — "Лучший перехватчик шпаргалок на экзамене" внешне явно недотягивал. Все были уверены что Бонифаций не потянет даже на простую категорию — "Зырящий препод".

Эта напускная простота и погубила нашего неуловимого народного самородка, былинного виртуоза-шпаргалочника, Толика.

На экзамене третьим вопросом Бонифаций выкладывал каждому в аудитории на парту по шесть мрачных каменюк на предмет определения их геологического названия. Эти камни сносили с экзамена студентов не хуже, чем сносили с поля брани наших предков камни из катапульты. Наш герой на экзамен пришел радостный, так как напередодни он похитил, из Бонифатьего ящика с камнями, шесть образцов и при помощи отличников достоверно определил название каждого. Оставался сущий пустяк, когда Бонифаций отвлечется, заменить его образцы на свои. Просто и гениально! Выполнив эту нехитрую операцию Толик предался мечтам.

Бонифаций, который на удивление всем оказался довольно прытким на экзамене, расходовал свою, накопленную за время спокойных лекций, энергию не жалея. Он носился по аудитории как ураган, реагировал на каждый шорох и неуставное движение. Схимичить при нем могли только мастера в уровень Толика. Внезапно одним прыжком Бонифаций беззвучно переместился к Толику и вытряхнул из него оригинальные экзаминационные камни.

Нет, Толик не дал маху, он сделал все безупречно. Оказалось, Бонифаций помнил каждый набор камней и кому какие и в каком комплекте он выдал!

В плюс ему он не делал ограничение количества пересдач, только при каждой пересдаче удваивал своей жертве количество камней. "Трояк" ставился только при знании камней и оценка повышалась от того, сколько студент написал по двум теоретическим вопросам. Каждый день мы видели как перед Толиком растет гора камней и в конце концов, Бонифаций просто садил его около своего ящика и как из лототрона доставал камни для Толика, а он называл их названия. К несчастью, Толик так и не смог сдать этот экзамен. Но после этого экзамена, Толик еще года два гуляя по улице, как родного, узнавал и называл геологическое название каждого булыжника встреченного им на пути и как Тамерлан в известной рекламе, подолгу говорил с камнями.

Прим: вапняк-черепашечник — по русск. известняк-ракушечник