только для хворей и профилактических осмотров, как в этот приезд.

Я спросил, что держит его на этом свете. Какие привычки помогают ему оставаться в веселом расположении духа и в добром здравии. Тут он оживился:

— Птицы, конечно! — и давай перечислять, кто к нему из леса прилетает, кого чем кормит, кто с кем дерется, кого дед отваживает от своей кормежки — он невзлюбил приставучих соек и ворон. Был убежден, что корм они способны добыть сами, жрать горазды, и нечего им кормиться с его пенсии. Расплодились сверх меры. Их вокальные данные он оценивал как отвратительные. Нет достойных песен — нет корму!

А вот редкие, певучие, мелкие лесные птицы — тут он сходу высыпал множество названий, из которых я знал только пеночку и синичку — совсем другое дело!

Но и их надо оберегать от постоянной халявной кормежки, чтобы не разленились добывать еду сами. Вот что с ними будет, когда я умру? — спросил он философски.

Дед помогает птицам в реально трудных ситуациях, когда вопрос для них становится о жизни и смерти. Ядреный мороз ударил или дожди сильно затянулись, особо не полетаешь. Но рад им каждое раннее утро. Платит как певцам, понемногу — за качество пения отсыпает немного корма. Четко понимает, кому что нравится. И вообще установил жесткий режим — очередность выступлений. Каждая птаха знает, когда ей петь, когда накормят и когда прогонят.

Честно говоря, позавидовал я этому человеку. Хотя мои 56 лет все-таки лучше, чем его 97. Он был счастлив, а я нет. Меня жизнь начала заколебывать, всё лучшее видел и испытал, восхитить меня трудно, работать и творить всё более лень. Меня б гарем разве что мог бы оживить в дюжину красавиц — больших любительниц ceкса, бани, велика, массажа, восторженных фанаток моих писаний. Хватил бы виагры — и вперед! Но тут только одна жена осталась, и она не любит баню. Скучно жить в цитадели добродетели!

А этот старец, готовый спокойно помереть хоть на следующий день — счастлив! Глядя на него, вспомнил, что сам был такой же. Но только в детстве — когда мне не нужно было ни ceкса, ни кофе по утрам, ни пива на ночь, ни сигарет каждый час, ни уйму денег на прихоти, ни чудес роботоспособности на работе.

Что старый, что малый — мудрое наблюдение. В детстве мне тоже нравилось кормить и слушать певчих птиц. Дышать свежим воздухом, рано просыпаться. То, что я всё это потерял в городской суете — это был не разумный выбор мой, а моя глупость и необходимость. С молодости привык, что чем больше город, чем ближе живешь к центру, чем бензиновей ароматы, тем больше денег мне платят. Очень поздно я достиг того духовного возраста, когда накормить стаю певчих птиц мне приятнее, чем съесть кусочек эксклюзивного плесневелого сыра самому. Поставки этого сыра прекратились, особо не грущу. Российские певчие птицы сохранились, им рад, жизнь продолжается.

И вообще понял, что самое счастливое время моей жизни было вовсе не то, когда я потребил чего-нибудь — съел, выпил, выкурил, износил, изъездил или оттр@хал. От этого остались только смутные приятные воспоминания. Надежно смываемые ныне возрастным склерозом. Оставалось вовремя сходить на унитаз или на помойку, избавляясь от остатков потребленного.

Но самое лучшее для меня было, когда я дарил — ласки, песни, танцы, шутки, мысли, нужные или красивые вещи, клубнику или лимонник с дачи — своим любимым, родным и близким, случайным незнакомкам. От радости жизни, от избытка сил и ресурсов, которые сами по себе мне лично не нужны в таком количестве.

Мне всегда нравились солнечный свет, свежий воздух, могучий лес, чистая вода, живописные виды, хохочущие девушки и скачущие лошади — никто мне не выставлял за них никогда никакого счета. Свое лучшее я дарил, но и мне самое лучшее просто дарилось.

Или вот эти мои рассказики на ан. ру — это же не просто стайку птиц покормить, а миллион читателей развлечь. И не просом каким-нибудь, а забавными случаями и отсветами моей души. Получилось — ощущение радостное. Съездил в тропики, хорошо было — но счастье что вернулся. И эта тоска возвращаться к работе. Доказывать что-то коллегам, для меня очевидное. Писать эти бесконечные записки с настойчивостью офисного дятла.

— А дятлов вы кормите? — спросил тогда я деда. Он нахмурился:

— Дятлов — никогда! Это сильная птица. Каждый разожравшийся дятел на халяве — это несколько сгнивших от червей деревьев. Его жизненный путь — их спасать. А я спасаю птиц слабых, певчих. Которых сильные птицы клюют и закаркивают, но слушать их самих невместно.

Не хватает таких могучих дедов-спонсоров в нашем шоу-бизнесе, печально подумал я. И спросил деда напоследок:

— Ну хорошо, а если не птицы, а люди? Их вы покормите, когда попросят?

Дед задумался, но быстро нашелся.

— Отношусь к людям пожалуй так же, как и к птицам. Если пурга какая, вьюга, заблудился человек в лесу, вышел едва живой замерзший — покормлю конечно чем придется, и ночлег дам. А если он оттает и на гитаре сыграет, споет хорошо — полезу в погреб, подымусь с бутылкой коньяка. Но приручать его, раскармливать и спаивать не буду. Пусть дальше сам живет — грозно сверкнул дед очами.

погода позволяла, я всегда возвращался домой пешком. Потому как получалось так, что пока автобус всех дождется, пока развезет всех по месту проживания, а когда проезжает мимо нашей остановки — я уже как раз подхожу к своему дому. Всего-то минут сорок пешочком…

И как-то возвращаюсь с работы вот так же после второй смены в одну из пятниц, погода замечательная, иду почти по середине дороги, машин нет и вдруг на участке, где дорога делает плавный изгиб, за поворотом слышу нестройный гул голосов. Я иду, и гул приближается. И тут…

Вижу, мне на встречу идет толпа гопников во всю ширину дороги. Идут деловито, размахивают руками, что-то оживленно обсуждая. Я, признаться, здорово струхнул, сбавил шаг. Что делать? Бежать? Сработает охотничий инстинкт, эффект толпы – догонят, зашибут. Верняк! А мы уже сближаемся. Меня заметили. Понимаю, что принимаю далеко не самое лучшее решение, но не сворачиваю с дороги и как шел, иду на них. Сердце бешено колотится… Что-то сейчас будет?

То ли вид у меня был тогда сильно уставший, не знаю, что сыграло какую роль в данном случае, но я прошел сквозь толпу и никто ничего мне не сделал! Лишь некоторые из них, пропуская, хлопали по плечу и говорили, что-то вроде: чего братишка, с работы идешь… И все в таком духе. Успокоился я лишь тогда, когда голоса затихли уже далеко за спиной. И вот уже пустырь, а за ним виднеется и мой дом. Прохожу мимо каких-то высоких зарослей кустов и слышу приглушенный голос:

— Слышь, пацан! Подь сюда! Эти далеко ушли?

Останавливаюсь, спрашиваю, о ком речь.

— Ну… Эти… Толпа.

Из кустов выходят два мента. С видом, типа, мы выполняем скрытое наблюдение за массовым передвижением организованной бездельничающей после полуночи молодежи. Подходят ко мне:

— А ты, кстати, сам кто такой? Откуда идешь? Документы есть?

Орлы…

Вик, у тебя уже всё в порядке?

Вика пару месяцев назад делала несложную операцию, поэтому я, конечно, интересуюсь её здоровьем.

— Да, всё окей! Мне даже премию выдали за болезнь, представляешь?

— Это как?

Вика рассказала. Первым её полётом после выхода на работу был рейс

Москва — Лондон. Летели на потрёпанном "боинге", человек сто на борту.

Через час после вылета из Шереметьево попали в страшную грозу. Самолёт начал часто и грозно падать в воздушные ямы. Через десять минут настала такая болтанка и турбулентность, что все верующие на борту стали причитать и молиться, а остальные заорали в голос. Ситуация осложнялась тем, что на борту было много маленьких детей — им ничего не объяснишь, а глотки ого-го какие. Визг, крик и мат стояли невообразимые. Самолёт трясся и скрипел. Всё бы наверняка кончилось плохо, если бы не фантастическое хладнокровие Вики. В промежутке между пассажирскими воплями она тихим, суровым голосом объявила:

— Уважаемые пассажиры, просьба сохранять спокойствие. Я попадаю в такую грозу двадцать раз за год, и, видите, стою перед вами живая.

После этого Вика таким же негромким, суровым голосом успокоила нескольких особо истеричных дамочек, подала кому-то рвотные пакетики.

Потом ещё несколько раз обратилась к пассажирам — негромко, сурово, с расстановкой. Глядя на тихую, мужественную стюардессу, ни разу не повысившую голос, мужчины и дамы совсем умолкли, а дети приутихли и только продолжали испуганно икать.

Вика рассмеялась:

— На самом деле, я никогда не летала в такую грозу! Я тоже думала, что пришёл трындец! Как же мне хотелось заорать со всеми, ты не представляешь! Но я просто не могла — операция ведь была на связках.

Громче своего обычного голоса не получалось произнести ни звука.

Поневоле пришлось играть роль тихой, суровой воспитательницы...

меня посадили играть с моим первым противником. Я избрал испытанную годами схему борьбы, е2-е4, а там будь что будет. Старался больше фигур у противника съесть, охотно жертвуя своими. Он попался на уловку и через какое-то время ему уже нечем было играть. У меня осталось на одну фигуру больше и противник сдался...

Следующий противник не имел возможности изучить мой стиль игры, так как в это время он играл с кем-то другим. Его неведение об особенностях моей игры ему дорого обошлось, он проиграл...

В финале я играл с одним корейцем, который очень хорошо играл в шахматы, равных ему говорят в этом деле не было. Когда мы с ним сели за шахматный стол, он уже готов был встретиться с сильным противником, раз я обыграл стольких людей, поэтому был осторожен... Но когда я начал подставлять свои фигуры, безжалостно съедая в ответ его, то он не выдержал и наш матч опять скатился к чему-то похожему на шашки. Молниеносно мы очистили доску от фигур и у нас осталось минимальное количество фигур у каждого.

У меня на одну больше... Как хороший шахматист он просчитал свои шансы и сдался... Таким образом я стал чемпионом, о чем было вывешено объявление. Мои соседи, читая его не могли удержаться от смеха, так как знали, что я не очень хорошо играю.

Я же перестал с ними играть, негоже чемпиону проигрывать кому-попало...