Самое популярное 26 сентября

вице- или президент общества СССР-Франция, а во-вторых, у него прекрасный французский.
Ну вот.
А я тогда играл в Эрмитаже «Необыкновенный концерт», а по соседству выступал Утесов. И так как только от меня, «конферансье», зависело, два часа будет идти наш «концерт» или час двадцать, то я быстренько его отыгрывал, чтобы успеть на второе действие к Леониду Осиповичу. Я его обожал.
И вот я выбегаю, смотрю — стоит эта группа: пятеро французов, Никита и Марк Бернес. Он к ним очень тянулся… И идет такая жизнь: Никита что-то острит, французы хохочут. Я ни слова не понимаю, Бернес тоже. И он все время дергает Богословского за рукав: «Никита, что ты сказал? » Тот морщится: «Погоди, Маркуша, ну что ты, ей-богу! » Через минуту опять хохочут. Бернес снова: «Никита, что он сказал? » На третий раз Богословский не выдержал: «Марк, где тебя воспитывали? Мы же разговариваем! Невежливо это, неинтелигентно…»
Потом он ушел добывать контрамарку — французам и себе, и мы остались семеро совсем без языка. Что говорит нормальный человек в такой ситуации? Марк сказал: «Азохн вэй…» Печально так, на выдохе. Тут Френсис Лемарк говорит ему — на идиш: «Ты еврей? » Бернес на идиш же отвечает: «Конечно». «Я тоже еврей», — говорит Лемарк. И повернувшись к коллегам, добавляет: «И он еврей, и он еврей, и он…» Все пятеро оказались чистыми «французами»! И все знают идиш! Марк замечательно знал идиш, я тоже что-то… И мы начали жить своей жизнью, и плевать нам на этот концерт Утесова! Тут по закону жанра приходит — кто? — правильно, Богословский! Мы хохочем, совершенно не замечаем прихода Никиты…
Он послушал-послушал, как мы смеемся, и говорит: «Маркуша, что ты сказал? » А Бернес отвечает: "Подожди, Никита! Где тебя воспитывали, ей-богу? Мы же разговариваем! " Это был единственный раз в моей жизни, когда мое происхождение послужило мне на пользу. "
Зиновий Гердт, "Счастье — это люди".

все за сачки и к речке. Один я лежу загораю. Знаю, что сверх меры начерпают, зачем зря руками махать. Жую кусочек колбаски и мечтательно смотрю вдаль. Слышу:
— Ты хоть бы ухи сварил что ли?! Все равно ведь ничего не делаешь! — это друган Серега. До сих пор не пойму, почему для него «ничего не делаешь» и «ухи бы сварил», аналогичные понятия.
— Ладно, — говорю, — тащи рыбы, да покрупней. — В закромах рюкзаков я нашел все что нужно, специи, картошку, но больше всего вина и водки, как будто они на ней варить собирались. Чистить картошку, влом, я вам скажу. Особенно когда под уху двенадцати литровое ведро. Уже на пятом или шестом клубне, я понял, что это гиблое дело. — Ну ладно, добавлю побольше рыбы! — подумал я. Не, ну реально это же ведь уха, а не картошка тушенная с рыбой. Шуранул в ведро, все что принес Серега. Утоптал, что не вмещалось. Через пять минут как закипело, начал мешать. Блин, опять одна вода. Эта корюшка, в кипятке разваривается просто в пыль, остается хвост, голова и посередине хребет. Я понял, что если так варить, ребята столько не наловят, а ведь еще домой надо нести. Подумал и обратил внимание на «поляну» которую так и не доели. Там было много чего. Яйца, колбаса, сало, сыр, какие то консервы. — А, не пропадать же добру! Да и уху сгустить пожалуй надо, хрен ли зря ложкой махать вхолостую, — подумал я и добавил несколько кусочков колбасы в ведро с ухой. Предварительно вытащив оттуда голые хребты рыбы с хвостами и головами. Помешал, жидковато! — Колбасы мало, — решил я и добавил сыру. Сыр, с@ка, тогда был натуральный. Попав в кипяток исчез бесследно. Поэтому было опять жидко. На поляне оставались еще яйца, но чистить их было еще хуже чем картошку, потому как свежие и домашние. Ну что счистилось, то счистилось, да и скорлупа это ж ведь не цианистый калий, и в ведре на мой взгляд должно же быть хоть что-то твердое. В общем пока я экспериментировал с ингредиентами на улице темнело. И я понял, что и так сойдет в темноте-то, бросив в ведро все, что оставалось на «поляне», включая какие-то консервы, предварительно вытащив их из банок. Посолил, поперчил, попробовал. — Твою ж медь, обожраться можно! — И ведь был прав. Вы знаете как мел народ из этого ведра когда вернулся. Они стонали, мычали, многие чавкали, восхваляя мое поварское искусство. Гремели ложками так, что распугали все зверье в округе. Периодически они наклонялись ко мне, с единственным вопросом:
— Ты это, рецепт потом расскажешь?! Я жену научу варить! — я в согласии кивал головой и ждал такого же вопроса от следующего. Нет, некие катаклизмы все же возникали, ближе ко дну ведра. — Это что такое тянется я не понял?! — начинал кто нибудь, таща из ведра расплавленный сыр, но я присекал это на корню.
— Это молоки, валенок! — и прения прекращались. А когда у кого то на зубах начинала похрустывать скорлупа яиц и они открывали рот, чтобы возмутиться, я урезонивал их тем — что икра в рыбе не доварилась, вот и хрустит!
Всю обратную дорогу домой, таща на спине этот гребаный рюкзак с рыбой, я думал. Думал почти девять километров. Нет, то, что я сотворил шедевр, спору не было, но что это, осознать было сложно. Дома я сразу схватился за книгу о вкусной и здоровой пище. Проштудировал — аналогов не было. И только когда я добрался до раздела «блюда народов мира», я нашел что-то подобное у итальянцев. Пицца! Это была явно она, правда в моем случае жидковатая. Это потому, что делал я ее в ведре, а не на лепешке, осенило меня.
Поэтому, когда меня спрашивают, могу ли я готовить пиццу? Я скромно закатываю вверх глаза и произношу — я ее самолично разработал!

снял зрелую пухленькую продавщицу.
Дома, выпивая, я развлекал ее рассказами о превратностях восточной любви. К ночи, как это принято, разделись и тут черт меня дернул взять ее на руки и отнести в ванную. Посадил я ее пухлой ж@пой на деревянную сетку для белья, а сам зажег свечи, принес магнитофон... и только сделал пару фрикций, как болты от тяжести расслабились и эта туша вместе с деревяшкой рухнула мне на ноги. За ней упал я, задев свечу, стоявшую на краю ванной. Добрая порция воска попала ей на соски и на ее богатое хозяйство. В падении я машинально схватился за штору, которая напоследок накрыла нас обоих вместе с металлической балкой.
Какое-то время мы молчали. Мне было больно. Ей тоже малоприятно.
Потом я услышал:
— Не мог мне нормально, по-русски вдуть, раджа еб@ный!