у меня не было. Но в другом классе был недобор, туда меня и определили. Это был класс скрипки. Шесть лет детства четыре раза в неделю приходилось заниматься тем, к чему душа ну никак не лежала. В хоре говорили, чтоб только рот раскрывала, но звуки издавать не рекомендовалось. В ансамбле — главное было смычком двигать со всеми синхронно. Почему не бросила — родители настаивали. Почему не выгнали — мама работала акушером-гинекологом. Но ребята были хорошие, в основном из обеспеченных еврейских семей. Они старательно "пилили скрипку", как говорил герой Ликвидации, и демонстрировали мозоли на левом плече от скрипичных мостиков. Я же думала, что пожалуй можно и не резать опять ножом указательный палец на левой руке, можно просто его забинтовать, и с занятия отпустят! Прошло уже больше четверти века, как я окончила ДМШ, исполнив на выпускном концерте песню про перепелочку, которую как правило классе в третьем осваивают, но в самые трудные периоды жизни до сих пор снятся кошмары про экзамен по сольфеджио или экарус, который надо было брать штурмом с потертым футляром в обнимку. А вот самая светлая история из области музыкального просвещения. Дружила я с девочкой, звали ее Наташа. Была она, как бы сейчас сказали, перфекционистка: отличница, председатель совета отряда, ну и играла замечательно. И добрая, предельно честная, светлый человек. Из таких пионеры — герои получались. Еще отличалась тем, что в свои семь лет четко знала цену деньгам, так как росла в рабочей многодетной семье. Она понимала, что 25 руб. в квартал — плата за обучение — существенная сумма для ее родителей. Ну вот однажды пришла она на сольфеджио очень гордая: папа в командировке, мама не может выйти на улицу, так как болеют малыши, а ей, старшей, доверили особо ответственную миссию. На последние до зарплаты три рубля надо было купить продукты по списку. Наташка чувствовала себя нужной, значимой и очень взрослой. Она нам показала коричнево-зеленую трешницу. Все завидовали, не деньгам, конечно, а степени доверия. Пошли мы с ней в гастроном после занятий. Она в карман — а там пусто. Нет кошелечка с двумя кругленькими защелками сверху. Волна ее горя была такова, что сшибла меня с ног мгновенно: я заревела. Наташка плакать не могла, она захлебывалась своим дыханием, давилась спазмами и дрожала, почти до судорог. У наших ног лежали брошенные футляры со скрипками, нотные папки и мешки со сменной обувью. В давке социалистического гастронома все абсолютно безразлично суетились между очередями. Но к нам подошел молодой мужчина, прошло 25 лет, я помню его глаза. Даже ребенку было понятно, что он очень далек в своих мыслях от поиска пропитания в очереди. Глаза были умные, добрые и отстраненные, будто он думал о чем-то гораздо более важном. Мужчина спросил, что случилось. Я рассказала. Он молча дал Наташке три рублевых бумажки, отвернулся и ушел. Растворился в толпе. И мы, обе пионерки, поняли, что есть на свете какая-то добрая сила, спасающая нас в отчаянии. Ведь нет ничего глубже детского горя... .